— Ушиблась? — пока еще не до конца сознавая происходящее, пробормотала девушка и, прилагая усилия, попыталась приподняться, упираясь ладонями во что-то мягкое. Мир вокруг постепенно начинал обретать четкость. Легкий ветерок коснулся своим мягким дыханием лица девушки, и та, мигом ощутив себя лучше, наконец смогла идентифицировать свое местоположение.
Теперь ей стало понятно, почему гостиную она созерцала с другого ракурса, — вместо того табурета, на который она опустилась, почти теряя сознание от жары, царящей в помещении, она находилась на достаточно широком и мягком диване, транспортированная сюда, вероятно, заботливым родителем. В комнате по-прежнему было довольно тепло, однако, как отметила про себя Татьяна, камин уже не горел, а единственное окно в этом помещении было распахнуто настежь. Лица пленницы снова коснулся прохладный ветерок, и она, жадно потянувшись ему навстречу, глубоко вздохнула.
Альберт, сидящий рядом с диваном на самом краю весьма изящного и элегантного кресла, одобрительно склонил подбородок. Видимо, он был доволен тем, что дочь предпочла живительную прохладу смерти от удушья, так старательно подготовленного им. Девушка, заметив этот его жест, чуть поморщилась, однако предпочла до вступления в полемику, все-таки выяснить причины своего странного состояния.
— Что произошло? — мрачновато поинтересовалась она и, снова упершись ладонями в диван, села еще более прямо. Альберт в ответ недоуменно моргнул.
— Ты потеряла сознание, моя милая, — как само собой разумеющееся произнес он, — Должен признать, для меня это явилось большой неожиданностью.
— Для меня не меньшей, — буркнула в ответ Татьяна и, тяжело вздохнув, попыталась устроиться на диване поудобнее. Мужчина продолжал, будто не слыша ее:
— Должно быть, мне следовало встретить тебя у дверей. Однако, вы так долго и увлеченно беседовали с нашим общим другом Ричардом, что я несколько заскучал и решил развлечь себя игрой на фортепиано. Я даже не заметил, как ты вошла, моя маленькая, увидел тебя уже сидящей на табурете. Мне казалось, ты внимательно слушаешь, я ожидал по окончании этюда восторгов… Однако, наградой мне почему-то стало твое плохое состояние, — лицо мага исполнилось как будто бы искренним сочувствием, и девушка, не желая поддаваться этим чарам, вновь поморщилась.
— Здесь жарко, — недовольно сообщила она и, подумав с секунду, уточнила, — Было. Скажи честно, ты специально создал тут такую обстановку, зная, что я и без того себя еще не до конца хорошо чувствую, да? — взгляд ее почему-то наполнился надеждой. Вероятно, Татьяна, сама того не сознавая до конца, после виденного ей приятного воспоминания детства, искала причину вновь разозлиться на родного отца. И причина эта довольно скоро нашлась.
Альберт негромко, несколько обреченно вздохнул.
— Милая, я понятия не имел, что легкий жар может так сказаться на тебе. Хотя, ты, наверное, права… Памятуя о твоей любви к прохладному дождю, мне следовало предположить это и подготовиться. Прости меня.
Девушка, температура комнаты для которой все еще оставалась чересчур высокой, вдруг ощутила, как окружающий жар, собираясь где-то в районе ее солнечного сплетения, дает запал волне удушающего раздражения.
— Простить… — медленно повторила она, тяжело дыша от гнева и изо всех сил стараясь держать себя в руках, — Простить за что, скажи на милость? За то, что бросил меня в то время, когда я обожала тебя и нуждалась в тебе? Или, может быть, за то, что с самого начала ты лгал мне, не сообщая, кто ты такой и что натворил? Или же ты просишь прощения, что заставил меня сейчас вспомнить прошлое, а я не сомневаюсь, что именно ты приложил к этому руку? Ты просишь простить! — Татьяна, по мере сил своих приподнялась на диване, раздраженно выпрямляя спину и старательно игнорируя вмиг закружившуюся голову, — Просишь простить и ждешь восхищения твоей игрой! Да никогда, ты слышишь, Альберт, никогда я бы не стала восхищаться мастерством убийцы и негодяя, будь оно хоть в тысячу раз прекраснее твоего!
— Татьяна-Татьяна… — мужчина, слушавший гневную речь дочери весьма внимательно, чуть покачал головой и, поднявшись на ноги, направился куда-то в левую от дивана сторону, продолжая говорить на ходу, — Сколько ненависти и злости в твоем маленьком сердечке… И до чего же это огорчает меня, если бы ты только знала. Дочь не должна идти против отца, как и отец против дочери. Милая, — маг дошел до небольшого, как-то не вписывающегося в общий антураж обстановки, обшарпанного столика и, остановившись возле него, обернулся, — Я никак не мог навеять тебе это видение. Твое сознание — игрушка в твоих собственных руках, только в твоих и ни в чьих более. Уверен, если бы ты не болела, ты бы вспомнила об этом.
— Я не настолько болею, чтобы страдать склерозом! — огрызнулась девушка и, скрестив руки на груди, демонстративно отвернула голову, чуть приподнимая подбородок, — И если ты велел Ричарду притащить меня сюда лишь для того, чтобы внушить мне, что я спятила, ты крупно просчитался!
По губам ее собеседника змеей скользнула быстрая, насмешливая ухмылка. Скрывая ее, он поспешил вновь отвернуться к столу. Слуха девушки коснулось тихое позвякивание, и она с удивлением вновь обратила взгляд на отца. Тот, чуть склонившись над столиком, что-то делал на нем, заслоняя его отчасти спиной, и Татьяне, предпочитающей быть в курсе того, какими делами занимается маг, пришлось немного откинуться назад, заглядывая сбоку.
Столик, за которым сейчас возился мужчина, действительно привлекал внимание. По сравнению с прочей, либо действительно раритетной, либо удачно прикидывающейся таковой мебелью, он казался беженцем из хижины бедного столяра. Грубо и явно наспех сколоченный из неотесанных досок, не покрытый ни единым слоем лака или краски, он, тем не менее, представлял собой едва ли не самый важный предмет интерьера в этой комнате, ибо столешница его была заставлена таким количеством неожиданных для взгляда пленницы предметов, что это невольно притягивало внимание и, вместе с тем, настораживало.
Столик казался развернутой переносной лабораторией какого-нибудь маститого специалиста по химии или физике. Впрочем, стоило внимательнее приглядеться к уставляющим его колбам, ретортам, пробиркам, как заполненным наполовину чем-то неизвестным, так и совершенно пустым, лишь приготовленным для заполнения; к небольшому микроскопу, поверх которого небрежно была накинута испачканная в чем-то непонятном тряпка, и к другим предметам, назначения которых девушка даже не знала (и как-то совсем не испытывала сожалений на этот счет), как ассоциации с лабораторией физика мгновенно отступали, уступая дорогу рабочему месту химика. Или алхимика, что в данной ситуации представлялось более вероятным.
Покуда девушка, цепляясь за спинку дивана и иногда почти перегибаясь через нее, силилась как можно более подробно рассмотреть и понять, чем в этой алхимической лаборатории занимается ее родитель, тот спокойно продолжал беседу.
— Это так забавно — слушать тебя сейчас, — он улыбнулся и, подняв повыше какую-то пробирку, внимательно всмотрелся в ее содержимое, — Словно говоришь с подростком. Да… — он улыбнулся шире и, отставив пробирку в штатив, принялся аккуратно и кропотливо отмерять необходимое количество какого-то другого препарата, — Человек начинает ценить маленькие радости лишь тогда, когда оказывается их лишен. Не думаю, что многие родители на моем месте пришли бы в восторг, начни вдруг их взрослый ребенок проявлять некоторые черты характера, особенности поведения, более соответствующие переходному возрасту, — он вновь взял пробирку и, добавив в нее столь скрупулезно отмеренный раствор, принялся аккуратно покачивать ее в руке из стороны в сторону, — Теперь я понимаю, сколь много упустил… в некотором смысле.
— В некотором смысле понимаешь или в некотором смысле упустил? — все так же сохраняя недовольный, мрачный тон, уточнила девушка и, сев на диване более или менее удобно, скрестила руки на груди. Альберт живо обернулся через плечо, слово вопреки своей строптивой собеседнице, продолжая широко улыбаться.
