— Нам нужно поговорить, эээ… Сергей, — твердо сказала я, стараясь, однако, чтобы в моем голосе не звучало угрозы. Было видно, что школьник и так серьезно напуган. Не знаю, как тут принято обращаться к ученикам: по имени или фамилии. В старших классах моей школы к ученикам обращались на «Вы» и по имени. Нам это очень нравилось, мы даже вести себя старались серьезнее и солиднее. По фамилии обращаться к ученикам мне как-то не с руки. Ощущение, как будто мы в армии или в тюрьме. «Иванов, сесть!», «Петров, встать!»
Я, если честно, пребывала не в меньшей растерянности, чем провинившийся Сережа Лютиков. Как быть и что говорить в такой ситуации, я совершенно не знала. Навыка ругать кого-либо у меня отродясь не было. Своими детьми я так и не обзавелась, пока жила с Толиком, поэтому возможность отточить этот навык так и не представилась. Может, оно и к лучшему: не представляю, какие гены были бы у сына, рожденного от неудачливого поэта-алкоголика. У братца Димки на протяжении многих я была кем-то вроде бесплатной няньки-прислуги. Я должна была ему помогать (читай: делать за него) выполнять домашнее задание, кормить, гулять и стирать одежду. В чем-либо упрекать «корзиночку» было совершенно запрещено. В семье он считался единственным, самым желанным и любимым сыночком, кем-то вроде Дадли в семье Вернонов из бессмертного произведения Джоан Роулинг, и высказывать ему какие-либо претензии не дозволялось категорически.
Лютиков так и продолжал стоять напротив меня, не решаясь поднять глаза. Молчание неловко тянулось. Нарушало его только жужжание мухи, бившейся о стекло.
— Садись, Сережа, — наконец предложила ему я и села за переднюю парту. Кажется, кто-то когда-то сказал, что почти любую проблему можно решить с помощью разговора. Может, и тут удастся?
Парты в классе были черными с откидными наклонными крышками и специальным отверстием для чернильницы-непроливайки. Рассмотрев их повнимательнее, я снова испытала мощнейший приступ ностальгии. Точно такие же парты с непроливайками были и во время моего обучения в школе. Помню, в первом классе меня очень интересовало, как это — непроливайка? Действительно, что ли, ничего не выльется, если ее перевернуть или уронить ненароком? После нескольких экспериментов оказалось, что пролить чернила, конечно, можно, но для этого нужно потрудиться. Испачкав чернилами школьное платье и получив дома нагоняй, я решила, что экспериментировать больше не стоит.
Кстати, ручками в школе мы начали писать не сразу. Сначала мы, первоклассники, писали карандашами в прописях, и только через некоторое время нам доверили перьевые ручки с перочистками. До сих пор помню голос учительницы во время урока чистописания: «Нажим, волосяная, нажим, волосяная…» Это означало, что часть буквы нужно было писать с нажимом, часть тонкой линией. Таким нехитрым способом нам ставили почерк. И, надо сказать, что почти у всех он в итоге стал очень хорошим.
Одернув свою форму мышиного цвета, Сергей Лютиков сел рядом со мной за парту, положив на нее длинные руки. Краем глаза я оглядела его. Немного несуразный, нескладный, но в целом — довольно симпатичный парень. Густые рыжие волосы, правильные черты лица, длинные ресницы. А пальцы какие — прямо музыкальные! Если пойдет хорошей дорогой, возьмется за учебу, то, глядишь, к восемнадцати станет и вовсе писаным красавцем, девчонки выстроятся в очередь.
— Рассказывай, что случилось, — предложила я Сереже. Тот, не поднимая на меня, глаз, ершисто ответил:
— Вам уже все рассказали, смысл какой?
— Смысл такой, — спокойно ответила я, представив, что разговариваю с проштрафившимся, но от этого ничуть не менее любимым сыном. На ершистость паренька я не обиделась: он просто пытался защититься. — Я должна узнать все и как можно более подробно, чтобы я могла тебе помочь.
— Помочь? — недоверчиво поднял на меня глаза паренек. — Срок в колонии скостить, что ли? Знаю я вашу «помощь».
— Вашу — это кого? — поспешила я уточнить, стараясь не отвечать на грубость грубостью.
— Играете в доброго следователя, — зло усмехнулся Сергей. — Рассчитываете, что я сдам кого-то? Я кентов своих не сдаю! Фигушки! Спасибо, мне Наталья Дмитриевна уже обрисовала перспективу. Она сейчас училку обрабатывает, у которой я кошелек стянул, чтобы заявление в милицию на меня написала. Спит и видит, как я в колонию поеду… или в школу для трудновоспитуемых… Не знаю, что там за шарага…
На «фигушки» я не обратила внимания. В конце концов, парня понять можно. Сидит, как на иголках, боится, одноклассники посмеиваются, некоторые — так и вовсе открыто издеваются. Готова поспорить, что подлиза и болтушка Прощелыгина уже растрепала всей школе о Сережином проступке. Расстроило меня другое: пятнадцатилетний пацан разговаривал, как настоящий урка… Неужто и правда он — малолетний преступник? «Шарага», «кенты»…
— Я ни в кого не играю, Сережа, — пытаясь сохранять спокойствие, сказала я. Если честно, сдерживалась я уже из последних сил. Хотелось уже послать этого колючего Серегу и пойти на следующий урок. В конце концов, это ему надо или мне? Можно было бы, конечно, сделать и так, но в таком случае пришлось бы признать, что педагог из меня — так себе. — Я правда хочу тебе помочь.
— Да хватит уже играть в добрую тетеньку, — зло сказал Лютиков и встал. — Ну Вас!
— А ну сел быстро! — неожиданно для себя заорала я. Изумленный парень, не ожидавший такого от молоденькой учительницы, плюхнулся на место, глядя меня вытаращенными глазами. — «Старую училку», как ты выразился, никто не обрабатывает. У нее сердце прихватило от переживаний. Она в больнице лежит. Хватит сопли жевать! Рассказывай, говорю!
— Нечего рассказывать… — оторопело сказал Сергей. Кажется, упоминание о болезни пожилой учительницы разом сбило с него весь гонор. — Взял кошелек…
— Я знаю про кошелек, — отмахнулась я. — Ты мне про себя расскажи. Только нормально, пожалуйста, без «кентов» и «шараг». Ты не урка, а нормальный, хороший парень. Только жить начинаешь, зачем себе судьбу ломать?
— Зачем? — так же опасливо спросил Лютиков.
— За тестом! Спрашиваю, значит, надо. Чем больше знаю, тем больше вероятности, что тебе «срок скостят», — попыталась пошутить я.
Опасливо отодвинувшись на самый край парты (видимо, боялся, что у меня шалят нервы) и нервно постукивая нервными пальцами, Лютиков начал рассказывать. Все оказалось примерно так, как я себе и представляла.
Как и мой новый друг и сосед Егорка, Серега Лютиков жил с мамой и отчимом. Мама его выросла в многодетной семье, где было аж девять детей. Она была старшей. Детей этих родители не любили, но почему-то делали исправно. В итоге, как и у меня, все детство и юность (и так выпавшие на страшные военные и послевоенные годы) у его мамы прошли в няньках. К своим двадцати пяти годам Оля (так звали Сережину маму) твердо усвоила постулат: она ненавидит, презирает и считает уродами абсолютно всех детей. В первый раз она вышла замуж, как тогда было популярно, «по залету». Перспектива семейной жизни не привлекала ни ее, ни будущего Сережиного отца. Однако родители и с той, и с другой стороны считали, что быть матерью-одиночкой — стыдоба и страшный грех. Брак не продлился и года.
Ближе к тридцати годам Сережина мама вышла замуж во второй раз. Внешне отчим Сергея был вполне приличным человеком: не пил, не курил, зарплату отдавал жене, ходил на лыжах зимой, летом брал семью в походы на байдарках. О том, чтобы любить пасынка, речи не было. Однако тотальный контроль присутствовал во всей красе.
— Дневник где? — неизменно вопрошал он каждую пятницу.
У Сережки, который был выше отчима почти на голову, уходило сердце в пятки, когда, увидев оценку ниже четверки, отчим надвигался на него с ремнем. Мать в это время молча закрывалась на кухне и делала вид, что не слышит крики ребенка. И так было уже много-много лет. Сергей был обязан ходить в школу каждый день, несмотря на любое недомогание.
— Нечего валяться! Ты не барыня! Одевайся и иди! Может, хоть выучишься человеком станешь! — бесцеремонно срывал одеяло отчим с Сережки, который в который раз был вынужден переносить грипп на ногах. И Сережка с температурой и расплывающимся сознанием понуро топал в школу. Надо ли говорить, что через неделю половина класса уже валялась дома с тем же гриппом. Отчима не волновало совершенно ничего, кроме оценок в дневнике, а мать прикидывалась шлангом.
