— Ваше сиятельство, командующий ранен, контр-адмирал Старк погиб. Отказался уходить с тонущего корабля. Это все, что известно.
Я матерно выругался. Потом еще.
— Цесаревич?
— Да. Какая трагедия!
Лицо молодого офицера исказилось, вот-вот заплачет.
— Держите себя в руках, лейтенант!
Пока я отчитывал адъютанта, катер уже начал швартоваться. Матросы еще вязали кнехты, или как там эти веревки называются, а уже бросили трап и начали спускать на носилках Макарова. Да уж, только по тому, что сказали о командующем, да по пальто, которым его укрыли, и было понятно. Потому что лицо практически полностью скрывалось под окровавленной повязкой.
Я отодвинул всех в сторону, и рявкнул на фельдшера, сопровождавшего носилки:
— Что там?!
— Осколочное ранение живота. Огнестрельный перелом левого плеча. Ранения лица... Тоже осколок, ваше сиятельство.
— Потом подробности! Давление?
— Измерить не удалось, — совсем тихо сказал фельдшер.
Плохо. Очень плохо.
— Быстро в госпиталь! — крикнул я Тройеру. — Сам буду оперировать!
До госпиталя мы долетели за считанные минуты. Я выпрыгнул из экипажа ещё на ходу, не дожидаясь остановки, и бросился в приемное отделение. Госпиталь мне знаком — я здесь чуть не каждый день бываю. Скоро тут будет горячо, когда привезут основную массу раненых, но пока я впереди всех.
— Немедленно, операционную! Определить группу крови и подготовить всё для гемотрансфузии! Мне переодеться, в предбанник! Бригаду туда же! Быстрее, черепахи! — раздавал я ценные указания, на ходу снимая шинель и не глядя бросая ее кому-то из сопровождающих.
Пока я переодевался и мылся, Макарова готовили к операции. В операционной царил организованный хаос: сестры-анестезистки бегали, выставляя флаконы с растворами, операционная сестра быстро накрывала столик, выкладывая скальпели, зажимы, пинцеты, шовный материал. Кто-то возился с переломом, меняли повязку на лице.
В итоге, когда мне помогли натянуть перчатки и завязали сзади на халате тесемки, всё было готово.
— Давление?
— Семьдесят на двадцать, ваше...
— В операционной сиятельств не бывает! — резко оборвал я. — Либо Евгений Александрович, либо по фамилии, и никак иначе! Пульс?!
— Сто тридцать, нитевидный. Частота дыханий тридцать, температура тридцать пять и девять.
— Группу определили? Чего ждем? Готовим поле! Скальпель! Производим срединную лапаротомию! Приступим, помолясь!
Разрез тут надо делать в лучших традициях коллеги Холстэда — быстро, максимум в четыре движения, но при этом держать в уме, что если там натекло крови, то кишечник приподнят, и поранить петли можно довольно легко. Ну вот, мы и на месте.
— Ножницы с тупыми концами. Коллеги, лигатуры, быстро!
Ножницами белую линию резать быстрее. Сейчас нужна только скорость, и это самое главное. Остальное можно сделать и после, если будет кому.
— Сколько крови, — пробормотал один из ассистентов.
— Вся наша. Собрать из брюшной полости в стерильную посуду, потом перельем назад. Готовимся к мобилизации тонкого кишечника вправо!
Да уж, это только в кино содержимое живота вываливается наружу как в мясной лавке. В жизни подвинуть его — задача не для слабосильных. Серозная оболочка скользкая, как рыба в руках. Едва потянешь — петли стремятся уйти обратно. Но мы сейчас пережмем крупные сосуды в брыжейке, и начнем тампонаду. Потому что откуда кровит — понять невозможно. По раневому каналу не угадаешь — осколок мог улететь далеко и повредить артерию в любом месте.
— Селезенка цела, — сказал ассистент, тот, который поражался количеству крови.
— Начинаем тампонаду, по часовой стрелке, начиная с левого верхнего квадранта!
— Пожалуйста, — подала мне свернутый тампон операционная сестра.
— Счёт! Первый!
— Один, — продублировал ассистент.
— Второй!..
Мы нашпиговали живот тампонами по самое не могу — мобилизовали тонкий кишечник влево, потом укладывали салфетки между петлями кишечника, и, как вишенка на торте — большой абдоминальный тампон поверх всего. Теперь остается ждать.
— Всем стоп! Ждём! Давление?
***
Кровотечение остановили. Не сразу, с трудом, но получилось. Надеюсь, все закрыли. Переливание сыграло свою роль: потихоньку давление восстанавливалось. Удалось перелить собственную кровь — ведь жизни ей всего шесть часов, да еще и процедить надо не один раз. На скорую руку наложили временные швы на кишечник, и закрыли брюшную полость, наложив швы через всю толщу стенки, не затягивая. Всё равно делать сейчас ничего нельзя: организм просто не выдержит большого вмешательства. Так что стабилизируем состояние, а потом уже займемся лечением. Что швы разойдутся, я не боялся — все равно сейчас будет паралитическая непроходимость. Главное — чтобы Макаров выжил, а уж остальное подлатаем с божьей помощью.
Ранение лица... Я тяжело вздохнул, мельком взглянув на него. Судовой врач явно работал в запарке, сшивал как попало, лишь бы закрыть рану. В итоге шов пошёл криво. Оставить как есть — значит, командующий останется с таким перекосом, что и есть нормально не сможет.
— Снять швы, промыть рану. Ждём, — приказал я, уже зная, что придётся делать всё заново.
И, конечно, панацеум. Сейчас он польётся широкой рекой. Применять его поводов хватало.
Переоделся и поехал в присутствие, на основную работу. Сочувствую оставшимся коллегам, у них после этой операции времени отдохнуть будет ровно столько, сколько понадобится перекусить наскоро, облегчиться, да переодеться. Флотским врачам тоже поучаствовать придется. Война во всей своей мерзости.
На некое подобие косметической хирургии и такие сложные операции может надеяться только командующий. Думаю, даже уровень полковников гарантии не даст. На сортировке таких безжалостно отодвигают в сторону — огромная потеря времени, остальным помощь не успеют указать.
В приемной присутствия царило похоронное настроение. Телеграф стрекотал, не переставая, то и дело раздавались телефонные звонки. Тройер с сотрудниками составлял траурные списки погибших на «Цесаревиче», попутно договариваясь о церемонии прощания с городскими властями. Я взял телеграммы, начал изучать. Разумеется, в Питере уже все знали. Из Царского села шли противоречивые указания. Запереться в гавани и не отсвечивать. Новая порция адмиралов — Скрыдлов, Рожественский и Ко — уже выезжают. И разумеется, срочно запустить подлодки к Японии, наказать супостатов по самое не балуй. Кровь из носу нужна еще одна «Микаса»!
В приемной начали собирать командиры кораблей — их даже никто еще не звал, сами явились. Я выглянул из кабинета, дернул к себе командира «Победы» Зацаренного.
— Как там Степан Осипович? — сразу поинтересовался он.
— Лично оперировал Макарова, жив. Ну-с, Василий Максимович, рассказывайте.
Пока тот усаживался, раскладывал судовые журналы, я заказал чаю, достал из бара бутылку коньяка. Сам разлил по рюмкам.
— Что же... помянем погибших. Царствие им Небесное!
Мы выпили не чокаясь, я подвинул к себе журналы. И что я в них пойму?
— Рассказывайте Василий Максимович, не томите.
Сражение напротив горного массива Ляотешань вышло дурацким. Когда миноносцы и крейсеры эскадры догнали японцев, поднялся туман. Волнение было минимальным, но приближалась ночь. До темноты оставалось час, полтора и Макаров решил атаковать.
— Почему он поднял флаг на «Цесаревиче», а не на «Петропавловске»? — поинтересовался я.
— «Цесаревич» последний принимал снаряды и уголь, — пожал плечами капитан. — Лично подгонял всех.
«Боярин» обстрелял «Сикисиму» с предельной дистанции и поспешил к главным силам. В шесть вечера с дистанции около пяти морских миль началась перестрелка между флотами. Туман усиливался, японцы сосредоточили свой огонь на «Цесаревиче», которого было видно лучше всего. Добились попаданий, сбили трубу. У «Цесаревича» упала скорость, на него набросились миноносцы. Выпустили с десяток торпед, попала всего одна. Миноносцев отогнали крейсеры, наступила ночь. Флоты разошлись.
