— Все ясно, — сказал Завадский, — Артемьева взяли.
— Уверен, брат?
— Если он жив, то висит сейчас в пыточной избе Карамацкого.
— Ежели Артемьева сымали, почто же Бартошников приходил? — спросил Данила.
— Они не знают где мы, поэтому послали его подтвердить субботнюю встречу, чтобы устроить нам ловушку в остроге.
Братья переглянулись.
— Принужим их, — предложил Сардак.
— Пятнадцать сотен Карамацкого принужишь? — невесело усмехнулся Антон.
— Еже делать, брат? — спросил Данила.
Все посмотрели на Завадского, и он увидел в их взглядах не только вопрос, но и то, что мучало его самого.
Он прекрасно знал что делать. Их замысел раскрыт и надо было уходить, отступать, чтоб хотя бы себя сохранить. Но как и остальные он понимал, что это означало…
* * *
Савка третьи сутки сидел в крохотной безоконной коморке на втором этаже воеводских хором. Раньше тут жил старый покладник, но минувшим летом его насмерть забодал рогами олень. В коморке не было печи, но тепло шло через тонкую тесовую стенку, за которой размещалась гостевая горница. Там никого не было, но печь топили, чтобы тепло было Савке. Его заперли на замок — не только для того, чтобы не сбежал, а больше, чтобы ненароком не заглянул какой-нибудь любопытный из дворни или рындарей. Велели сидеть тихо. Вечером и ранним утром Афанасьев приносил ему воды, молока и пирогов, а также забирал ведро с отходами и давал новое. У Савки был запас свечей, он жег по одной, когда не спал, часы и дни тянулись медленно. От скуки он вырезал из деревяшек зверей и прислушивался к звукам в доме, голосам и крикам на улице. А иногда, днем глядел через проделанную дыру в стене на унылый заснеженный мост у западной стены острога.
Как только звуки в доме замолкали, спустя около получаса, раздавались уже знакомые быстрые шаги Афанасьева — тот нес ему ужин.
Сейчас уже время ужина подходило, Савка это понял по урчанию в животе, однако Афанасий не появлялся. В конце концов, решив, что про него сегодня забыли, Савка завалился на лавку, уложил голову на мешок, набитый соломой и погасил свечку. Сон не шел — хотелось есть и покалывала какая-то смутная тревога. Вспомнилась ему невеста и вдруг сильно захотелось ему прильнуть к ее губам, обхватить упругое тело, услышать ее смех. На душе стало веселее и тут как раз раздались в коридоре знакомые торопливые шаги. Савка сел на лавке, глядя на дверь. Шагавший остановился, открыл замок. В проеме стоял Афанасий со свечкой, однако более ничего при нем не было — ни корзины со снедью, ни ведра.
Савка хотел было выдать злую шутку, дерзостью которых обычно прикрывал здесь свой страх, но вдруг на Афанасия упал красный свет. Раздался оглушительный топот — по коридору будто шагала целая толпа. Савка вскочил и попятился к стене. За дверью стало светло — дерганный свет исходил от факелов, в проем всунулись круглые улыбающиеся рожи — рты до ушей — будто черти, живущие за печкой выползли на свет божий. Пляшущий свет искажал и без того страшные лица — кособочил, увеличивал их, удлинял носы и бороды, зажигал глаза кошачьим свечением. Толпа расступилась, стоявшего столбом Афанасия сдернули куда-то, на его месте появился жуткий пузатый тролль с отрубленной головой в руке, которую он держал за волосы. Савка узнал Карамацкого и тотчас перехватило дыхание, будто на него опрокинули ушат ледяной воды.
Что-то противилось внутри, протестовало по-детски, как когда-то в пыточной избе Мартемьяна Захаровича. Савка стал молиться, но слова молитвы забылись уже на втором предложении, мыслей не было, у него задрожали губы.
Карамацкий между тем приближался, насколько это было возможно в узкой комнатушке, с ним приближались и страшные круглолицые с улыбками до ушей. Кто-то поднял факел и красный свет выхватил всех. Голова, которую сжимал Карамацкий была вся в гематомах, ожогах и кровоподтёках. Кто-то грубо схватил Савку встряхнул, обыскал и он увидел прямо перед собой лицо полковника, которого боялся весь разряд.
— Братец, стало быть? — дыхнул на него густым перегаром полковник.
— А… аз… еже бо… конюх, — промямлил Савка.
Полковник кивнул, продолжая с любопытством разглядывать Савкино лицо.
— Амо ево, в пыточную, Осип Тимофеевич?
Карамацкий протянул руку, схватил Савку за волосы, дернул его голову набок.
— Ведаешь, голубь, яко мы с тобою поступим? Мы тебя посадим на особый кол. Токмо во-то дождемся твоего братца, дабы слышал он и зрил твои мучения.
Полковник стукнул Савкиной головой о стену.
* * *
Весь вечер Завадский сидел в молчании, а когда наступила ранняя ночь, встал у окна и около часа смотрел во вьюжистый сумрак, после снова опустился на лавку у стены под полотнищем с вышитыми северными узорами, обрамлявшими голову китайского водяного оленя, и при свете одинокой свечи сидел около двух часов глядя перед собой. Свеча догорела и погасла, Филипп сидел в темноте, пока не заглянул Данила, который даже не сразу увидел его. Он зажег новую свечу, Завадский молча поднял на него взгляд.
— Воротилися Егор с Бартоломеем, — тихо, по-домашнему сообщил Данила, присаживаясь на лавку у стола, — шарили по кабацким дворам, особливо засиделись в заречье идеже ярыжья шваль алкашествует. О деяниях в остроге ни слуху ни духу, онамо [там] сказывают с Маковска и Кети призвали стольников в Томский острог.
— Розыск. — Догадался Завадский.
— Да давеча вышли по Томи и Ушайке отряды…
— Засады на дорогах.
— На Ачинск покамест можно уйти, Филипп.
Завадский промолчал.
Данила склонил голову и сидел так около минуты, потом посмотрел на Завадского, спросил:
— Разумеешь он паки жив? Индо не изувечен непреоборимо [необратимо]?
— Карамацкий не так глуп, чтобы его убивать, пока он полезен как приманка.
— Приманка?
— Мое условие воеводе — живой и здоровый он встречает меня на дозорной башне. Но… Я не знаю, насколько ум Карамацкого сильнее его безумия.
— Ежели не будет его на башне… стало быть, уйдем.
Завадский коротко кивнул.
— А по-иному?
— Я пойду один…
— Как?!
Завадский вздохнул.
— Я еще не придумал.
— Опомнись, брат! — рассердился Данила. — Еже зде думати!
— Иди спать, Данила.
Верный рындарь посмотрел на Завадского, будто оценивая его состояние и пошел из избы, но перед тем как выйти, сказал:
— Хочешь али нет, обаче ежели удумаешь дурить, я пойду с тобой.
— Нет, Данила. — Сказал Завадский. — Будет только хуже.
Данила окинул его хмурым взглядом и ушел, а Филипп продолжил в одиночестве сжигать часы в тяжелых ночных думах.
Где-то вдали уже голосили первые петухи, наступал новый день и всего двое суток оставалось до субботы, когда — либо ничего, либо еще хуже и совсем крошечный, сотканный его страстным желанием призрачный шанс.
Когда за оконцем забрезжил розоватый рассвет, Завадский резко встал, упер руки в дубовую столешницу, прищурился, зашевелил губами, глядя на недоеденную луковицу, затем брови его поползли наверх.
Выглянув из избы, он приказал караульному позвать Акима и Данилу.
Сонные братья пришли через пару минут.
— Отправьте людей, чтобы срочно сыскали купца Пеликана или десятника Боброва, — сказал им Завадский, — кого быстрее найдете — неважно. Главное передайте им, что я хочу сегодня встретиться с Истомой.
* * *
Весь день потратили люди Завадского на поиск Истомы, да все бестолку. С трудом нашли только уже вечером купца Пеликана, а Кроля Боброва и вовсе не сыскали. Да мало того — Пеликан упирался, говорил что знать не знает никакого Истому. Разъяренные люди Завадского схватили его за шкирку и хотели даже избить, но Данила остановил их — присел рядом с Пеликаном на лавку и заговорил с ним по-братски о том, что делить им нечего и что дело их общее. Данила рассказал о себе, общине и о том, как сожгли в срубах за веру его отца, мать и старшего брата и умилостивил такими речами упрямого Пеликана. Тот сдался.
