— Воевода тебя дожидаючи, — сказал ему Афанасьев, — идем.
— Все в порядке?
— Да.
Филипп улыбнулся и кивнул.
Выглядел помощник воеводы невозмутимым, но как будто немного напряженным — словно непрофессиональный актер, хорошо заучивший роль, но страшащийся сделать что-то не так.
К главным хоромам его с Афанасьевым сопровождали казаки, а по лестнице они уже поднимались вдвоем. Завадский не мучал Афанасия расспросами, только прислушивался. В доме было необычайно тихо, словно он был пуст, но как прекрасно знал Филипп — это было невозможно при любом развитии событий.
У дверей в главную воеводскую комору Афанасьев отошел в сторону. Завадский постучал.
— Входи! — раздался голос воеводы — такой же зычно-неестественный, как у его помощника.
Завадский вошел, воевода поднялся из-за стола, но подходить не решился — остался стоять у окна.
Филипп посмотрел на абсолютно чистый пол, на то место перед столом, где на персидском ковре должен был лежать труп Карамацкого. Ни капельки крови. Ни малейших признаков борьбы.
Воевода резко втянул воздух, будто хотел сказать что-то, но не решился.
— Слабость свойственна людям, — с печальной улыбкой констатировал Завадский, поднимая взгляд от ковра на воеводу, — однако худо, когда ее проявляют наделенные властью.
В это время в коридоре зазвучал тяжелый топот множества ног, стук палашей и сабель, задевающих стены и косяки. Дверь распахнулась от мощного удара и первым в комнату влетел Савка, который тотчас опрокинулся и упал между воеводой и Завадским.
Филипп даже не обернулся, только глянул вполоборота и посмотрел на Савку. Лицо того искажал страх, но теперь в нем был не только он. Этот парень уже не был тем хныкающим сопляком в пыточной избе Причулымского острога.
— Прости, Филипп… — протянул Савка.
— Все в порядке, брат, — спокойно сказал ему Завадский и тотчас сильная рука сдавила ему плечо, надвинулся густой запах парного мяса и еще чего-то застарелого, вроде тряпок найденных в подвале заброшенной в лесу избушки. В поле зрения вместе с разбойного вида рындарями, вошел Карамацкий, разом заслонив бивший из окон свет.
— Ин чаял аз еже ты умнее… — Хищно улыбнулся полковник, демонстрируя острые желтые зубы. — Ну, здравствуй, братец!
Завадского намертво схватили за плечи с обеих сторон. Сильными ударами по ногам опустили на колени.
Полковник между тем оглядел его.
Филипп спокойно небесными своими глазами смотрел в ответ.
— Мы единаче [еще] с тобою зело близко познакомимся, обаче покамест спрошу тебя — яко тебе сие в голову-то пришло? — Карамацкий даже хохотнул от удивления и развел руками. — Ты! Ин кто бы ни был — расколщик, погань али разбойник, но как… еже бо решился ты належать на меня? На меня?!
— Да паче удумал остолбень еже аз продам Осипа Тимофеевича?! — неожиданно подлил масла в огонь воевода, правда несколько неестественно визгливым голосом. — Да ради тебя? Голи безродной?!
Карамацкий поднял руку, останавливая раздухарившегося воеводу.
Завадский медленно опустил голову, осмотрел край персидского ковра перед собой, будто заинтересовался вдруг его рисунком.
— Я знаю, — сказал он медленно поднимая взгляд на Карамацкого, — в это поверить трудно, но у тебя еще есть шанс на спасение.
Карамацкий наклонился к Филиппу, заглянул ему в лицо и звонко хлопнув в ладоши оглушительно захохотал.
— А ведь лепо! Убо годе!
Кроме Карамацкого никто не смеялся, только стоявший в углу Степан Ардоньев плотоядно улыбался гордясь своим дядей и питаясь страхом, который тот распространял вокруг себя.
Отсмеявшись, Карамацкий не стер со своего лица улыбки, но заговорил уже теперь спокойно.
— Ведаешь ли зане же овогда грязи худородной торгати во главу пустую еже он Богом поцелованный, нешто навроде царя нового, яко Стенька или можа сымать неположенное су грязной шуиецей своею? Во-ся от таких поползновений и наздан Богом я еже бо их уды нечистые отсекать. — Карамацкий не оборачиваясь указал рукой в окно. — Овые почитают меня антихристом, они не разумеют зане же иные погибаюти, а я нетленен, ибо не я волен, но воля Господа во мне, бо аз длань его и во их спасение сице дан мне дар чуять людские похоти. Разумеешь, посем ты ниц предо мною и отныне до нескорого конца своего примешь мучения лютые?
Завадский изогнул бровь в попытке осмыслить сказанное, но почти ничего не понял. Лежавший на полу Савка готов был уже расплакаться.
Карамацкий полностью овладевшей тишиной в коморе, снова оттенил ее своей вкрадчивой речью.
— Ты поведаешь иде люди твою прячуси все до единого, иде скиты твои и ведай — никто из них не изгибати смертию легкой. Еже приготовил аз для тебе — непреоборимо. Наперво ты узришь страдания братца своего, — сказал Карамацкий, — мои люди не позволят тебе отворотить главы, отвести очи и прикрыти ухи от ево мучений и жалобных стонов.
Савка впился взглядом в Филиппа, и только его спокойный вид позволял ему держать себя в руках.
— Посем, — продолжил Карамацкий, — мы познакомимся с тобою зело близко. Поверь, нигде сице годе не узнается человек, яко на доброй пытке.
Завадский надул щеки и выдохнул.
— Ты всегда так много болтаешь?
Карамацкий широко улыбнулся. Такую же улыбку отразил Степан Ардоньев в углу.
— Добре. — Произнес полковник, жестом указав поднять Завадского на ноги. — Покажем гостю наше лобное место. Ты тоже ступай! — Карамацкий указал на белого как мел воеводу.
Иван Иванович слабо запротестовал, но ничего не добился — Карамацкий так на него посмотрел, что воевода покорно пошел вместе с ними.
Завадского и Савку вывели на улицу. Солнце отраженное в неистовой снежной белизне слепило до рези в глазах, нещадный мороз забирался под одежду. Раздражающе громко каркало невесть откуда взявшееся воронье. Пленников повели вдоль фасада собранных из клетей к черному северо-западному углу — там за избой маячило что-то страшное. Завадский не разглядел, но у Савки подкосились ноги, однако он устоял и после толчка шел сам.
— Ныне и присно… — Произнес Филипп тихо.
Несколько казаков и рындарей посмотрели на него.
— Услышьте глас в сердце своем…
— Обожди молитвы приклякивать, — ухмыльнулся Карамацкий, шедший впереди с воеводой, — равно не поможет.
— Узрите волю его…
— А ну заткни рыло!
— Бросьте мечи и ружья…
Карамацкий остановился, развернулся, но в это время воевода ткнул его в плечо — у ворот происходило что-то странное, но полковник уже и сам понял — оттуда раздался пронзительный крик.
— И назовитесь братьями…
У главных острожных ворот трое казаков рубили саблями Мурлова, который корчился на земле и нещадно орал.
— Скажите: я брат тебе и вот меч мой у ног твоих…
— Осип Тимофеевич! Гляди! — крикнул вдруг один из рындарей, указав на северо-восточную башню — там со ступеней тарасы спускались дозорные казаки.
Карамацкий посмотрел на другие башни и увидел, что отовсюду сходят караульные казаки и стрельцы и вместе с ними прыгают с мостов работные люди сжимая в руках топоры и сабли.
— Ибо отныне и до скончания дня сего…
В церкви Спаса распахнулась дверь главного входа, из нее уверенной походкой вышел Филофей, за которым следовали монахи, вооруженные саблями. Двое монахов шли с пищалями, а один даже с двумя пистолями.
— …выживут лишь братья мои.
Отовсюду — со всех сторон молчаливая вооруженная толпа шла на них, образуя плотный смыкающийся круг. Карамацкий крутился, пытался грозным криком остановить их, навести страх, как он умел и как всегда ему удавалось, но не сейчас. Только воевода обратил внимание, что среди приближающихся не было дружественных лиц. Все были то люди знакомые, но непутевые, на плохом счету. Там вон шел бывший десятник, разжалованный в простые казаки за плохую службу, другой вон носатый, под видом рабочего — бывший купец Мордовцев, у которого насмерть засекли сына, или вот грозноочий Филофей, о котором давно не вспоминал воевода, а ведь этот «старик» когда-то числился склонным к бунтам вредным и своенравным неблагонадежцем. И тогда воевода понял, что дело плохо. Видимо понял это и Карамацкий — выхватил саблю, украшенную драгоценными каменьями и не оборачиваясь, бросил своим рындарям:
