— Держите расколщика! Грозите уязвить его, ежели не дадут проходу.
— Я брат тебе и вот меч мой у ног твоих. — Раздалось за спиной Карамацкого.
Один из рындарей, державших Завадского, вынул саблю и бросил ее к ногам Филиппа.
— Ах ты погань! — заорал на него полковник. — Режьте его!
Но никто не шелохнулся, только под бренчание десятков карабинов и скрип снега под множеством приближающихся ног к брошенной сабле прибавились еще два палаша и ружье.
— Я брат тебе и вот меч мой у ног…
— Я брат тебе и вот…
— Я брат…
Почти все рындари Карамацкого побросали оружие и когда сдался последний, полковник с саблей ринулся на Завадского, но первые приблизившиеся — Филофей и казак Бакланов уже схватили его за плечи. Другие выхватили саблю, сорвали шапку.
— Смерды! Супротив воли Господней! Поклонились дьяволу! — Карамацкий с ненавистью глядел на Завадского.
— Из праха ты вышел и в прах обратишься… — Произнес Филипп, глядя своим небесным взглядом, как десятки рук хватают Карамацкого, и тянут в толпу. Послышался треск одежды, глухие звуки ударов. Яркий кафтан полковника сначала мелькал в серой толпе, но вскоре провалился в нее, утонул. Толпа поглотила его, взметнулись топоры и острог оглушили пронзительные крики полковника, переходящие в нечеловеческий визг.
Не все заметили, как вдоль фасада побежала худощавая фигура. Первым ее как ни странно увидел Истома, который верхом въезжал в это время в ворота вместе с Бесноватым и Данилой. Он тотчас пришпорил коня и поскакал за Ардоньевым, догнал его в углу за приказной избой и принялся хлестать кнутом. Завидев происходящее к ним тотчас поспешили и другие из толпы. Не только у Истомы были обиды на племянника Карамацкого.
* * *
До вечера сидели Истома с воеводой, дьяком и писарями в приказной избе в плотном кольце охраны и к вечеру был подготовлен первый воеводский указ — о назначении сына боярского Истомы Васильевича Агафонова новым начальником Томского гарнизона.
Завадский с Данилой и другими братьями все это время дожидались в коморе главных хором на первом этаже. Уже ночью в сопровождении охранников явился туда Истома и привычно глядя в глаза, протянул Завадскому свиток.
— Оутре гонцы направят такой же в Красноярский острог. Твой Мартемьян отныне там воевода. В придачу получишь четыре острога, яко ты жаждал.
Филипп протянул руку к свитку, но Истома вдруг резко отвел руку.
— Знай — я уразумел еже хотел ты поимати [получить] весь разряд, обаче не свезло тебе не из-за брата. Ты не учел истинного изволения. Не область зде быти воевода ни даже Карамацкий. Ты заедино проиграл бы. Ин все же научил ты меня, сам того не желая, бо власть истинная не та еже сидит на троне. — Истома улыбнулся и, наконец, передал Завадскому свиток. — Кстае, позабыл сказати, четверть доходов со своей торговли ты будешь передавать мне.
Филипп сдвинул брови.
— Это же грабеж.
— Грабеж сый Карамацкий, овый поимал бы у тебя все, включая животы, а я лишь даю тебе милость по доброте и в память о твоем наустении.
— Овому Истоме палец в рот не клади, — пробурчал Данила, когда Истома ушел.
— Черт с ним, — сказал Завадский, — я кое-что вспомнил, пока вы играли в зернь. Скоро Томский разряд уже будет не так важен.
— Ведаешь?
— Мы делаем все правильно, но мы опаздываем. Чтобы добиться своей цели, нам не нужно пытаться обогнать историю. Нам нужно создавать свою.
Данила задумался и видимо ничего не поняв, нахмурил брови.
Через десять дней они вернулись в Храм Солнца и Завадский, глядя как встречают братьев их близкие — особенно как обнимают Савку его родители, младшая сестра и невеста, с какой любовью смотрят они на него, понял, что все его дорожные сомнения о цене произошедшего — просто пыль и сейчас ему было тошно от этих мыслей.
Когда он вошел в свою избу, она показалась ему непривычно большой. Впервые в этом месте и в этом времени, где все помещения были тесными и клаустрофобически низкими из-за необходимости беречь печное тепло, он почувствовал будто оказался в загородном коттедже двадцать первого века. Возможно, зря он построил себе такой большой дом. Филипп остановился посреди комнаты, глядя через проем на фигурку треугольноголового карлика, сидящего на краю «офуры». Он понял, кто стоит позади него, и когда ему на плечи легли нежные руки, закрыл глаза.
Глава 29
Январь 7198 года. Сибирь.
В просторной многооконной избе сидели на лавках все значительные в мирской жизни Храма Солнца люди. На длинном дубовом столе стояли перед ними кувшины с красными и белыми ягодными медами, оловянные стаканы и чарки, на блюде возвышалась пирамида из пирогов с капустой, мясом, жареным горохом и маринованной крапивой, а на другом — гора из грибных черных оладьев. Закуски легкие, напитки хорошие, только разговор шел невеселый.
Аким привстав с лавки с удовольствием человека, хорошо разобравшегося в чем-то в противовес другим, деловито зачитывал с мятого рулона бумаги:
— Ржи, овсу, ярицы, гречихи, просу, ячменю — до ста пудов и в мале [немного]. Пшеницы, льна до полста. Сала, масла, мяса, окороков, рыбицы единаче. Полма досталь в продажных подводах. Дожидаючи [ждем] еже [что] хлеб уродитися, брашны [пищи] получим единаче [также] яко в минувшую ходину [как в минувший год].
— Ежели дождей дай Бог такожде буде и то не надежно, земля зде родит худо, — усомнился Кирьяк.
— Еже бо ныне зело мало и на всю паству теперь не хватит, — махнул рукой Серапион.
— Во-то пущай и работают! — стукнул кулаком по колену самый молодой из значительных — хозяйственник Бурелом Авдеевич.
— Дровяными мотыгами?
— Слухайте далече! Убо об том и толкую! — крякнул Аким и снова принялся деловито читать. — Стало быть с разместом худого урожая, надобе: кос, серпов, сошников, бороны до двух сотен коегождо — довлечи [достаточно]. Лошадей, волов али вельбудов — до трех сотен. Топоров не худо бы, пил, гвоздей, да железу! Соли. Седел, кож, телег. Оружия, пищалей а стало быть — пороху. Саадаков, замков, огнива!
— Ну, раздухарился! — ворчали остальные, поглядывая в то же время на Филиппа, который стоял у межоконного простенка, заложив руки за спину. Он был хмур и ни черта не смыслил в экономике. Одно только понимал — свое они получили, легализовались через подставных приказчиков, стали хозяевами окрестных земель, община росла и пока еще могла себя прокормить, но всему наступал предел. У них был продовольственный товар, но для развития его нужно было активно менять на инструменты, железо и оружие, а также на деньги. Проблема заключалась в том, что всего этого в нужном количестве в зоне их влияния было не достать. Они вычерпали из южных уездов все что могли. Казенный хлеб теперь исправно приходил в Тобольск, Импатское и Тару и он продавался уже не так выгодно. Товары возили дальше на север, с грамотой Томского воеводы, но дальний путь не давал ничего, кроме издержек. И если не решить проблему сейчас, то рано или поздно они столкнутся с серьезными испытаниями: осада, голод или все разом. Хватит ли сил противостоять немилосердным напастям семнадцатого века? Эх, не таким виделся Филиппу восход новой империи.
— Яшка давеча выменял на весь обоз две сошки да один топор. — Сказал Аким.
— Не весь обоз, — спокойно ответил Яков и посмотрел на Завадского. — Позволь сказать.
Филипп кивнул.
Яков исполнял роль гостевого купца, которого прикрывал торговой грамотой воевода (а на деле настоящий хозяин Томского разряда — Истома). Он был крепким спокойным мужиком, свозившим товары по самому дальнему пути на Тобольскую ярмарку.
— В Тобольске верно — два яруса гостиного двора и амбары забиты лежалым товаром. Заезжие гости и новгородские перекупщики не берут ничего. Токмо на борошено своим казачкам покупают сала и рыбы на полушки. С достального носы воротят. Купчишки худые сидят на товарах яко сычи, иные спиваются да режутся в зернь на последнее. Коегаждо рукою машет, ин отдает свое за бесценок. Такожде купец из Маковска, обменял десяток лошадей на один ржавый топор. Обаче приехали два хороших купца из Нерчинска, привезли купленного на соболь шелку и цинского чаю. Московские и новгородские перекупщики выменяли на чистое сребро подчистую. Сказывают в Москве чай цинский ныне годе идет. Токмо у них торговля славная вышла. Купцы те сказывают цинские купцы зело богаты — шелка, чаи, каменья, обаче рожи кривят. Нищий край, сказывают дескать — Россия, нечего брать с нашего брата, разве токмо соболей, да иде их столько сымать?
