Филипп сделал еще две затяжки и направился в клеть. За спиной раздались шаги.
— Эй.
Завадский обернулся.
Перед ним стояли Анашка и такой же крупный его напарник.
— Иди с нами.
— Зачем?
— Шумилка зовет.
Шумило стоял на берегу речки, чуть согнувшись глядел на воду. Большой костер ярко освещал его бледное «попковское» лицо. Анашка с напарником остановились метрах в пяти. Шумило повернул к ним лицо, кивнул. Филипп подошел к нему один.
— Ведаешь, братец, яко порой в тягость бысти людей вести? — сказал он.
Филипп сцепил руки в замок на животе и спокойно ждал.
— Что ты хотел, Шумило?
— Наш уговор прежний, Филипп, заутро вы уйдете, обаче цена будет иной.
— Но где я тебе возьму еще денег, если ты и так заберешь все?
Филипп видел по растущим теням, что Асташка и другой верзила подошли ближе.
— Дело сый не в деньгах. Ты их отдашь, да. Обаче не токмо их. Ты отдаешь нам еще кое-кого.
— Нет, брат. — Решительно заявил Филипп.
— Филипп, зде тебе не базар, сам убо ведаешь.
— Он не убивал ее, и ты это знаешь.
— Знаю? Отнюду мне сие знати? Токмо зане же [потому что] ты изрек?
— Потому что ты знаешь кто это сделал на самом деле.
Шумило поглядел в глаза Филиппу и к его удивлению усмехнулся.
— Он мой родной брат. — Сказал Шумило, после паузы. — Моя кровь, разумеешь?
— Тишка тоже мой брат.
— Не-ет. — С плотоядной улыбкой протянул Шумило.
— Нет?
— Почитаешь я не ведаю кто ты таков на самом деле? — Шумило постучал пальцем по своему виску. — Разумеешь во еже аз дурачок?
— Знаешь кто я? — нахмурился Филипп.
— Я видел, яко твой Антон осенял себя двоеперстием. Вы — блазни, беглые раскольщики. Мне мочно во братстве все едино проречь — Сибирь всем дом, обаче иные бы вас скороспешно сымали да отдали стрельцам. Мы не дикари, среди нас бысти целовальник да писарь. Вонми, братец, выбор у тебя есть, обаче он не велик. Мы още можем поступить такожде да и выдать вас стрельцам.
— Но зачем он вам?
— Он чужак да кольми его все видели с нею. Людям надобен козел отпущения, — Шумило вплотную подошел к Филиппу, снова обдавая его запахом лука, — и он сим козлом буде. Зане либо он один, либо вы все.
Когда Филипп вернулся в коморку, он увидел в упавшем свете луны, что Тишка, наконец, заснул. Филипп смотрел на него какое-то время, а потом, зная, что Бес не спит, тихо позвал его.
* * *
На исходе ночи, в самый глухой предутренний час, троица мужиков, назначенных Асташкой караулить избу с чужаками так озябли, что стали по очереди отлучаться к костру, догоравшему у реки. Один из них — Севастьян, ничего не зная о планах начальства все думал — и на кой черт их стеречь, амо в такой мороз бежать — в глухие леса? Его даже передернуло от такой мысли. Буде ты хоть трижды конокрад, а ни даже хоть и душегуб-алгимей, лучше такую ночь просидеть в теплой избе.
Он был рад, когда наконец вредный древоруб Бармаил ушел греться, значит следом его черед. С ним остался любитель выпить да погулять рыболов Овсей. Как только Бармаил ушел, тот достал из сапога припасённый ржаной сухарь, разломил пополам и поделился с Севастьяном. Для согрева стали ходить вокруг двора, жевали на ходу, чавкали, переговаривались.
Где-то неподалеку скрипнула дверь. Так тихо, что Севастьян с Овсеем даже не обратили внимания. А вот когда раздался тихий стук, они переглянулись и быстро зашагали к выходу со двора. Рыболов Овсей даже выхватил топорик, чего Севастьян осудил косым взглядом.
На дворе было пусто — луна и отсветы костра скупо золотили иней, рисовали тонкие линии, но кругом царила тишина и покой, однако все же кое-что они увидели — молниеносная тень, будто черт сиганула на крышу по стене и исчезла во мраке. Овсей с Севастьяном переглянулись — не почудилось?
— Видал ли? — спросил Овсей, открыв рот, так что кусок сухаря вывалился из него.
Севастьян перекрестился. Тут как раз неслышно явился Бармаил, хлопнул их по плечам, так что оба подпрыгнули.
— Вы чаво?
— Черт онамо по крыше скачет!
— Пустомеля!
— А негли кошка просто.
— Якая тебе кошка! Позабыли кого стережем, остолбени! — Бармаил подошел к дверям, вошел в избу, где на всех лавках спало многодетное семейство Мошкиных, открыл дверь в коморку возле печки, увидел в свете луны отрока Тишку, Завадского, дальше во тьме кто-то храпел.
Бармаил прикрыл дверь, вышел на улицу. Напарники глядели на него круглыми глазами.
— Еже уставились, сташивые? Чертей оне увидали яко дети малые. Дрыхнут бродяги. Дуй, Севастьян, греться!
* * *
Грубо разбуженный ранним утром, Завадский первым вышел из избы в мороз и тотчас прикрыл глаза рукой — так светло было от факелов, хотя на улице царила еще глухая тьма.
Четверка крепких лошадей, две большие телеги и худые розвальни, в которые впряжены были две низкорослые клячи. Завадский понял — далеко на таких не уедешь. И за этот «товар» он заплатит неподъемную цену.
Тишка и Антон вышли следом, тоже щурились, Тишка еще и дрожал.
— Черта криворожего нет, братцы! — громыхнуло позади.
— Кря!
Несколько факелов опустилось, и тут Филипп увидел, что у телег уже все были в сборе — Шумило с пятью своими братьями. Каждый при топоре или серпе, а один — Асташка даже с палашом.
Шумило отвел Филиппа в сторонку.
— Ну иде бесноватый?
— Разве я сторож брату своему?
— Москолудишь, богохульник? Сие годно. Стало быть, убег твой клосный дьявол? Бросил братьёв своих?
— Слушай, Шумило, — сказал Филипп, — раз такое дело, может он и станет козлом отпущения? Не зря же зовете его бесом.
— Разве таков ты, Филипп? — зацокал Шумило. — Не таись дураком. Думаешь о себе, во-то и думай далече, а за все еже грядучи тлимо. Ты знаешь, який дан тебе выбор и криворожий черт в нем не разместен. Убег — его дело. Нам он не надобен, а кто надобен — сам ведаешь.
Филипп бросил взгляд на зябнущего Тишку.
— Анашка! — тем временем крикнул Шумило.
Подошел валунообразный горбун.
— Дай им воды, да нужду справить, но лишнего не тяни, — сказал ему Шумило, — да передай Бармаилу — за ночного беглеца шкуру спущу.
Под присмотром братьев Шумилы Филиппу сотоварищи дали пару минут на туалет и на омовения лиц ледяной водой — большего сделать и не успели.
Затем их посадили на розвальни, которые разместили между телег. Не гнали во тьме — лошади шли шагом, фыркали. Дорога заняла почти час, за елями уже забрезжил рассвет, загулял морозный ветерок, набрасывавший вуали сухих снежинок.
Они столько потратили времени, что впору просить было сани. Между тем, телеги по листве шли неплохо. На небольшой полянке остановились. Филипп с Тишкой и Антоном выбрались из розвальней.
Шумило встал у толстой сосны, по правую руку от него стояли Меркул со своей дурацкой улыбкой и валунообразный горбун Асташка с палашом. Остальные братья Шумилы рассредоточились вокруг, развязно облокотившись о телеги.
Филипп остановился напротив Шумилы метрах в пяти, привычно сцепил на животе руки.
— Гляди, — сказал Шумило, указывая налево, где тусклый ноябрьский рассвет сочился на них меж высоких сосен, — за сосняком березовый отъемник, а пред ним протопье. Поедешь по нему выше, через десяток верст выйдешь на распутье, онамо дорога хочь в Иркутск, хочь в Селенгинск.
Шумило повернул к Филиппу лицо.
— А теперь к делу, брат. Уговор ты помнишь.
Завадский спокойно достал из-за пазухи кожаный кошель и швырнул его Шумиле. Тот ловко поймал кошель, улыбнувшись кончиком губ. Развязал шнурок, пересчитал деньги и спрятал себе за пазуху.
— Не худо. — Сказал он. — Овсейко!
Перед Филиппом появился очередной брат Шумилы — крепкий бородач.
— Не держи зла. Овсейко проверит.
Бородач сунул топор за пояс, пробасил:
— Подыми руки.
Филипп повиновался. Овсей похлопал его рваный бушлат и штаны, сунул руку в нашитый внутренний карман, достал бамбуковую китайскую трубку и мешочек с табаком, показал Шумиле.
