Гудели и поскрипывали дерева, где-то там, над головой, ухнула сова.
Или Филин?
Вспомнился Филин и как-то… а может, тут он где-нибудь? Шёл вот, забрёл и с концами? Логично же… чуялось, скажи Леший слово своё, и самого Земелю не найдут. А удобно, если так-то. Нет тела, нет дела… и с должниками работать веселее станет, если в перспективе.
Тропинка вывела к забору.
Такому, высоченному, в два человеческих роста, из неошкуренных брёвен поставленному. Наверху брёвна стёсаны, заострены и черепами украшены. Земеля аж попятился. А этот, в костюме, вовсе всхлипнул и креститься начал. Как его фамилия-то? Главное, читал же документы, собеседования проводил, выбирая, а вот, вылетело из головы.
Что игрок заядлый, так это Земеля помнил. А вот фамилию или имя…
— Господи, господи… что это?
Над воротами, мхом поросшими, висел огромный бычий череп, глаза которого светились. Зеленью отливали и огромные рога, расходившиеся полудугами. Это что за зверина-то была… справа от него, кажется, виднелся и медвежий.
Слева — волчьих целый выводок.
А дальше… человеческий? Земеля моргнул, надеясь, что ему примерещилось, но череп никуда не делся. Точно человеческий, стало быть, людьми лесная нечисть не брезгует. И… и что это даёт?
Перспективу.
С небрезгливыми работать легче. Главное теперь, чтоб собственный, Земели, череп на этом заборе не оказался. И, затолкав шепоток страха, решительно зашагал к воротам. А у них уже замер Шикушин, задрал лысую башку, бычий череп разглядывает.
И ни страха, ни удивления, будто каждый день такое видит. Вот это нервы у человека.
— Ведьма… я не пойду туда, тут ведьма! — нервный шёпоток за спиной раздражал. Но Земеля заставил себя сдержаться.
С ведьмой в жёнах придётся тяжко, но выгода…
— Сам ты ведьма, — раскатисто пробасил Вран Потапович, неспешно приближаясь к забору. Шёл он и вправду по следам, которые ярко на мху пропечатывались. — Ягинья она. Потомственная. В матушку пошла. И красавица такая же.
А на воротах лебеди вырезаны, но какие-то неправильные. И ведь не скажешь, что не так. Просто глядишь на этих лебедей и жуть прям до костей пробирает. С чего? Раскинули крыла, летят по-над полями, по-над лесами…
Рука потянулась к створкам.
— Погоди, — Шикушин перехватил. — Постучаться надо. Невежливо так с ходу ломиться.
Вежливо. Не вежливо. Совсем страх потерял? Но Шикушин дважды стукнул по лебединому клюву и на третий раз створки со скрипом раздались в стороны.
— Я туда не пойду! — взвизгнул этот, в костюме. — Я не хочу туда… я не…
За воротами клубился туман. И вроде бы не такой, чтоб совсем уж непроглядный. Нет, видать и дом из бревен сложенный, высокий такой, с тремя крышами. Терем. Точно. В кино такие показывали. В них ещё бояре сиживали. И боярские жёны с дочерьми. Видно и часть двора. И ручеёк, что лёг водяною нитью аккурат поперек ворот, и мосток, через него перекинутый, горбатенький.
Шикушин первым на него ступил. Замер, будто прислушиваясь к чему-то. Мосток махонький, игрушечный почти. Небось, раздавить боится. И туман приходит в движение, расступается. Вот и вторая нога. Выдох какой-то судорожный. Видать, не всё просто с мостом этим.
А потому Земеля и решился, перепрыгнул через ручеёк, разом на той стороне оказавшись. И правильно сделал. Туман расступился. Двор… странный двор. Снаружи-то не так он и велик, а изнутри если смотреть, то и футбольное поле влезет.
И не одно.
И газончик зеленый тоже ассоциации навевает. Правда, ходят по этому газону не футболисты, но птицы, то ли гуси, то ли лебеди. Земеля не очень в птицах разбирался, только отметил, что конкретно эти — здоровущие. И смотрят недружелюбно.
Выкатили глаза-бусинки, выпялились.
Шипят, переговариваются.
И Шикушин через мостик перебрался и тоже озирается. Нет, если его выберут, то… то с Лешим можно будет иначе сговорится. Хорошо бы…
— Эй, Ялинка, — голос Врана Потаповича звучал приглушённо. — Выходи. Встречай женихов.
В ответ загоготали-засмеялись гуси-лебеди, а потом смолкли, повернули к людям головы. А после скрипнула дверь. И на крылечке показалась девица.
Дочка Лешего?
Разве что в мать пошла. Ей бы, такой, в модели или там актрисы, а не в лесной глухомани прятаться да птиц пасти. Высока, стройна, и тряпьё это с закосом под старину, ничуть не скрывает ни стройности, ни округлости в нужных местах. Лицо узкое, бледное до синевы.
Волос чёрный и гладкий.
Длинный. Это хорошо. Стриженых баб Земеля не понимал. А тут коса — косища даже — с его руку толщиной. Распусти такую… он сглотнул, столкнувшись взглядом. Глаза у неё холодные, что камень. И зеленью отливают, прям как рога того быка…
— Женихи, стало быть, — голос льётся мёдом и на какое-то мгновенье появляется желание не то, что поклониться — на колени упасть. Да удержался Земеля.
Не хватало.
Колдунья она? Или магичка? Не важно. Баба должна нутром чуять, где её место. Тогда и дома порядок будет. А Шикушин вон, несмотря на свою крутость, согнулся в поклоне.
— Давненько тут женихов не было… — произнесла она этак, презадумчиво. — Я уж и подумывать начала, что повывелись богатыри уже…
И на забор глянула.
На череп человеческий? Пугает. Бабы — ещё те фантазёрки.
— Что ж молчите, женихи-то?
— Так, — Земеля выдохнул. — Слова утратили от красоты твоей, хозяюшка. Столько лет живу, думал, что всё видел, а теперь вот понял, что ничего-то я не видел…
— Говорливый, — в руках девица держала кривую палку, увенчанную мелким черепом. Вот с этой готикой, конечно, придётся что-то делать.
Ладно, лес. В лесу, небось, её никто и не видит, а вот в городе уже не поймут.
— Это от волнения… ночь не спал, о тебе думал, — бабы ушами любят, и тут не важно, нечисть она или человек, главное, что улыбаться надо да говорить побольше. Дальше уже она сама себе всё, чего нужно, досочинит. — Теперь же, увидевши, вовсе сон с покоем потеряю.
— А ты что скажешь? — она повернулась и подошла к Шикушину. А вот идёт так, на палку свою опираясь, да прихрамывая отчётливо. Калека?
Разочарование было острым.
Обидно.
Такая красивая, а калека… хотя, может, если целителя нанять? Хороший целитель со многим справится способен. Дорого станет, но с другой стороны, а если Лешему намекнуть на расходы, которые на плечи Земели лягут? Пусть возмещает, раз такой любящий родитель.
Тут двойную выгоду поиметь можно.
И девка в благодарность любить будет. И папенька…
— Так… как-то не умею я говорить, — Шикушин пожал плечами.
— Не по нраву пришлась?
И снова загоготали гуси-лебеди, заплясали головы на змеиных шеях.
— Ты красива. И вправду таких красивых не видывал. Только я человек. А ты? Жениться могу, тут слово крепкое, хоть прямо сейчас. Но этого ли тебе надобно?
— А чего ещё? Разве не любая девка о женитьбе мечтает?
— Не знаю. Разные вы…
Точно дурак.
Но дочка Лешего на него глядит с интересом.
На Земелю с не меньшим.
— А ты что скажешь, говорливый?
— Так говорить-то много можно. Но коль уж батюшка твой женихов искал, стало быть, они и надобны. Может, одиноко тебе, а может, помощь какая нужна. Одной-то жить тяжко.
— Что ж… — она замолчала, раздумывая о чём-то.
А ведь Лешему, если так-то, не одна сотня лет. Тогда и дочь его, выходит, не столь юна, как кажется. И быть может, то, что Земеля видит, морок?
Чтоб…
Будет засада, если в койке эта красавица седою старухой обернётся. Как он там сказал? Ягинья? Это вроде как Яга. Баба-Яга, костяная нога. Сходится же! Чтоб…
— А принеси-ка, — посох ткнулся в грудь, перебивая мысль. — Воды мне, раз уж помогать готовый. А то и вправду тяжко из колодца-то таскать…
Воды?
— А колодец где?
— Там вот, — посох повёл в сторону. — А ты… надумала я письмо написать подруженьке своей, да перо гусиное затупилось. Новое надобно. Поди-ка, добудь, раз уж всё одно явился…
