— Тю, если мысль вылетела, то не сама собою. Паучиха, небось, и вынесла. Менталистом она была и знатным. А эти, говорят, чуют, когда конец близок.
— Может и так.
А Лёшке оставалось только слушать. Ну и пирожок жевать, семками загрызая. Странноватое сочетание, если так, но не сказать, чтобы плохое.
— И чего сказала? — поинтересовался Пётр Савельич.
— Вот а тебе дело! Мужики хуже баб! Только дай сплетню послушать!
— Сама ж начала!
— Начала, — согласилась тётка Марфа. — Но не тебе же! Мальчику! Мальчик имеет право знать правду!
— И что, уходить?
— Сидите, — махнул Лёшка. — Чего уж тут. Я и сам много чего понял. Мама тоже менталист, но почему-то на учёт не поставлена. Вряд ли бабушка скрывала специально. Или всё-таки? Но почему тогда? Не хотела, чтобы мама тоже на службу пошла?
— Силёнок у Милки было маловато, — сказала тётка Марфа. — Дар-то открылся, но слабенький совсем. И развивать его смысла не было. Нет, Пелагея сказала, что можно было бы, но всё одно потолок низенько. А стало быть, на кой в него башкою биться? Дар — это ж только способность. Ну, она так думала. Вроде как слух музыкальный. Одним дано, другим — нет. Но вторые не хуже ведь. Меня вон в пример приводила. Мол, компанию основала… директорствую…
— А ты…
— Основала, — тётка Марфа тоже пирожка взяла. — Теперь средненький там за директора. Я так, консультирую… что? Строительные сметы, калькуляция, контроль и корректировка чертежей. Приведение в соответствие с нормативами и прочее всё. Не первой величины звёзды, конечно, но в целом не жалуемся. Раньше и сама сметы составляла, это ещё там, когда на Северах муж служил, научилась, но теперь только на особые объекты выезжаю. Ну или если уж запрос специальный. Я-то беру дороже…
— Ишь ты! Говорю ж, дурак твой муж. Т пирожки, и сметы. Золото — а не баба!
— Скажешь тоже… — тётка Марфа порозовела, было видно, что ей это слышать приятно. — Но мы ж не обо мне. Милочка способною была. И Пелагея ей втирала, что, мол, надо талант отыскать и тогда-то не важно, какой дар у неё. Одни репетиторы, потом другие… дар нарочно не стала развивать, чтоб на учёт и службу не призвали. Особых высот Милка там не достигла бы, а вот остальные пути могли и закрыться.
Небо стало темнее, и звёзды высыпали.
Откуда-то со стороны дач донёсся тоскливый волчий вой.
— Ишь… а говоришь, гаубица не нужна, — произнёс Пётр Савельич, оглядываясь. — Тут то строители эти, то волки, и как мирному человеку жить без гаубицы?
Ответа на этот вопрос у Лёхи не было.
— Это Никитка, — сказал он, правда, не очень уверенно, потому как вой был очень уж громким. Душераздирающим.
— Да? Ну тогда ладно. Бросили мелкого, небось…
— С ним Игорёк остался. Так почему она стала такой? Моя мама?
— А кто ж правду знает-то? Почему люди становятся, как ты выразился «такими». Одни говорят, что изнутри идёт, другие — что обстоятельства меняют. Но одних они в узел завязывают, а другие до последнего за принципы держатся. Третьи и вовсе стоят прямо, но ломаются на ерунде сущей, чтоб потом в такое превратиться, что Господи упаси, — тётка Марфа перекрестилась. — Что до твоей матушки, то знаю я всё только со слов Пелагеи. А сколько в них правды — не мне судить. Думаю, обделённою она себя чувствовала. А может, ещё чего… но дар свой стала развивать. Когда подле менталиста живёшь и видишь, чем да как он работает, то поневоле чего-то и ухватишь. Пелагея сперва не замечала. Девчонка учиться стала лучше? Но она и прежде старалась. Учителя хвалят? Так ведь и Милка умненькая и милая, чего ж не похвалить? Одноклассники рядом? И это хорошо. Нашла общий язык. Да и то… я не больно в этих делах разбираюсь, но у менталистов есть такое, что они не внушают, но могут сделать так, что человеку ты нравишься.
— Эмпатическое воздействие? — предположил Пётр Савельевич.
— Умный больно? Оно вроде бы. Вот Милочка эту способность и развила. Пелагея сперва даже помогала. Оно не дар вроде, не нужно его учитывать, а в жизни умение нравиться крепко помогает. Потом Милка психологией увлеклась. Тоже вроде как это… эмпатическое восприятие оттачивать. И Пелагея только радовалась. Как же. Психолог не обязан быть менталистом, но зачатки дара тут очень даже в тему. Самое оно, выходит. Снова начала учить. Одному-другому, потом третьему… а там история в классе случилась.
И тетка Марфа замолчала вдруг.
Закусила губу.
— Она просила, чтоб я рассказала, если кто вопросы станет задавать. Прямо так и… мол, слушай и запоминай. Я и запомнила. Каждое вот слово. А потом забыла. Теперь же спросили и вспомнила.
— За это менталистов и не люблю, — проворчал Пётр Савельич. — Без мыла в мозги заберутся и там гнездо совьют. Ну их…
— В десятом классе Милка была, когда та история приключилась. Девчонка с крыши шагнула. Не одноклассница, нет… в параллельном училась. Происшествие шуму наделало. Вот Пелагея и решила глянуть. Разобраться, что там и как. Вдруг да в этой школе чего-то не того происходит? Вдруг да нагрузки чрезмерные? Гимназия же, из коронных. Туда устроиться непросто, но и учиться там тяжко. Вот и договорилась с руководством да родителями, что протестирует выпускные классы на наличие суицидальных мыслей. Ну и в целом общую эту… эмоциональную… как там её?
— Атмосферу?
— Именно. Проверит, как с нагрузками справляются, не гнетёт ли страх перед экзаменами и всякое такое.
Лёшка вытащил другой пирожок.
— Да и так, подростки же ж… у них в головах какой только дури нет, — сказала тётка Марфа, поглядев отчего-то на Лёшку.
— От твоя правда! — согласился Пётр Савельич и тоже на Лёшку поглядел.
— Я уже не подросток, между прочим!
— А дури всё одно хватает.
Почему-то прозвучало комплиментом. Нет, Лёшка не собирался гордиться избытком дури в своей голове, но как-то оно само собою получилось, что плечи расправились.
— И чего там? Нашла?
— Нашла. Теперь я понимаю, что она и вправду смерть чуяла. И потому рассказала. Больше ж тут никого-то и не было… только ты в лесах пропадаешь.
Пётр Савельич от такого обвинения лишь крякнул.
— И Ульянка мышою шастает, что захочешь — не заметишь. Пелагея сказала, что вроде бы как сперва даже и не поняла, что не так. Всё тихо и спокойно. Благостно, — это слово тётка Марфа произнесла с особым выражением. — На том и поймала, что оно так благостно быть и не должно. Как благостно, когда девчонка погибла вон. Да и то, у подростков страсти кипят. То дружат они, то враждуют, влюбляются, делят… тебе ли говорить. Сам, небось, молодым был.
— Давно уж, — вздохнул Пётр Савельич. — Но да… я тогда крепко родителям жару дал.
— Вот. А тут прям не дети — куколки. И все одно твердят, что она грустная ходила, ни с кем не дружила, то да сё… тогда у Пелагеи и зародилось подозрение. Не хотела верить, конечно. Кто ж в такое поверит-то? Но она специалист. И умела работать…
— Мама, да? Она что-то сделала?
— Твоя мама, если верить Пелагее, оказалась очень талантливой засранкой. Дара ей не перепало, а вот мозгов — от души. И старания. И возможностей развиваться, которыми та сполна пользовалась. Она потихонечку подмяла под себя весь класс. Не в том смысле, что лишила воли там… хотя и лишила по сути. Ну не ментально. Не даром. А вот исподволь так. Словами. Лаской. Помощью. Или тыкая в слабые места. Там Пелагея пыталась объяснить…
— Я понимаю, — прервал Лёшка. — Но… зачем ей это?
— Сперва вроде как игра. Или тренировка. Может, и вправду собиралась стать психологом. С этой вот эмпатией её легко было влезть в душу. Люди сами пускали хорошую девочку.
Милочку.
Мама терпеть не могла, когда её называли Людмилой и уж тем паче, по отчеству. Она была Милочкой. Всегда и для всех. Такой доброй и понимающей, готовой всегда принять, выслушать, утешить…
— Одних она привязала больше… там даже какое-то всё-таки было воздействие, хотя и не особо сильное. Если специально не искать, то и не заметишь. Других уже после. И чем дальше, тем сильнее она уверялась в своей избранности. Особенности. И в праве управлять другими.
