Этот проповедует гораздо убедительнее актера Бабича, заметил Филипп.
- Священник Митрофан? — шёпотом поинтересовался у соседа характерник.
– Он, он! Божий человек, — отозвался тот благоговейным шепотом и снова перекрестился. — Ловите каждое слово!
С фресок и икон на сероманца строго смотрели лики святых, словно взглядами прошивали ткань и разглядывали скобы на его чересе. Плотная смесь ароматов ладана и возбужденной толпы прихожан забивала дыхание — Филипп поднял платок-маску к носу и слушал дальше.
– Живем во грехе. Такая человеческая природа, — свод церкви подхватывал каждую страшную истину, аж дрожали стены. — Зло стало мягкой полдой, застлавшей наши глаза. Мы притворяемся, будто не видим дьявола, ходящего между нами. Разве для этого Бог даровал нам зрение? Разве для этого сын его Иисус пошел на распятие? Можем ли мы называться христианами, если упорно не замечаем зла, свободно ныряющего по этой земле обеими руками с нами? Нет, братья и сестры! Я не позволю этому случиться!
Священник всецело завладел толпой. Верующие поднимались на цыпочках, жадно впитывали каждое слово, израненное хорошо поставленным, глубоким баритоном, и ловили каждую паузу, чтобы перекреститься.
— Я не говорю сейчас о воров, убийц или прелюбодеях. Речь о страшном зле, — иерей снова повысил голос. — Речь об испорченных черных душах, добровольно подписавших соглашение с дьяволом. Вы дали им множество имен: голдовники, химородники, характерники... Но правильно называть их так, как они зовут себя на самом деле, то есть вурдалаками! И всем хорошо известно, братья и сестры! Но мы услужливо называем оборотней «волчьими рыцарями». Ведь государство считает их полезным. Вы также считаете их полезными... За это вовек гореть вам в котлах ада!
Верующие слились в единственный отчаянный вскрик. Из-за удушающего сопуха Филипп пытался дышать медленно.
— В ваши глаза будут заливать серный кипяток, выкарабкать их раскаленными щипцами, в пустые зрачки будут вставлять теплый уголь! Вы ведь видели, как вурдалаки совершают грех, видели, как они служат Сатане, как забирают невинных детей себе на служение, обращают их на чертовую тропу... Видели — да ничего не делали!
Голос священника грохотал и падал на их головы сверху, как гром в майский ливень.
– Я разочарован! Разочарованный и огорченный, сердце мое кроется... Но я ваш пастырь, братья и сестры, и в сердце моем живет вера. Я верую в Господа и верую в вас. Верую! Верю, что спохватитесь! Верю, что оглянетесь! Верую, что отречетесь от зла и осудите его! Верую в вас и в Бога в каждом... Пропащая душа еще может получить сияние небес. Кроме того, что ради наживы отдала себя в жертву нечистому! Аминь.
Святой отец умолк, испепеляя глазами паству. На мгновение возникла тишина. А потом начал подниматься и нарастать глухой скорбный гул, словно храм превращался в пчелиный улей. Верующие молились, готовые на все, чтобы этот благословенный человек в рясе дальше веровал в них, говорил к ним, и чтобы его большое сердце не страдало из-за их души.
Филипп проскользнул к выходу, дождался конца службы и проследил за Митрофаном: тот провел еще несколько встреч, пообедал в весьма недешевом заведении U pani Frosi (повсюду за ним тянулось двое вооруженных бурмил с нашивками белых крестов). К вечеру одно бурмило откланялось, а другое сопровождало священника в зажиточную усадьбу за городом. Преследователя они не заметили.
Характерник оставил Бурана за оградой, убедился, что вокруг нет лишних глаз, в сумерках подкрался к черному входу, подождал несколько минут. На первом этаже челяди не было: единственное окошко мигало наверху. Он сломал замок, достал несколько металлических ножей и осторожно, ступая у стены, поднялся по ступенькам. Ожидал засады - всегда была вероятность, что его слежку могли заметить, - когда же приблизился к приоткрытой двери опочивальни, то понял, что здесь пахнет отнюдь не засадой. Пахло сладким маслом, мужским потом и грешной страстью.
Любовники даже не услышали его шагов. Бурмило крепко держался за ввернутые в стену кольца, а диакон, хекая и хрюкая, истошно любил ближнего своего. Оба сопели, стонали и были настолько поглощены процессом, что увидели характерника, пока тот деликатно кашлянул. Священник в недоумении оглянулся и застыл, охранник не растерялся и потянулся к тумбе у постели. Пистоль его рука не достала, метательный нож чуть не отрезал ей одного пальца.
- Следующий попадет в жизненно необходимый орган, - предупредил сероманец. – Поэтому без лишних движений.
Два тела осторожно разъединились и расползлись. Бурмило застенчиво заслонился подушкой, разгоряченный Митрофан тяжело дышал и сверлил незваного гостя гневным взглядом.
— Простите, что помешал любостям, господа, но имею к вам срочный разговор. Потом я исчезну, а вы продолжите.
— Что ты себе позволяешь, оборотень? - прошипел иерей.
— Небольшой разговор с инвестором кампании против Серого Ордена.
— Выметайся из моего дома, дьявольская порода!
— Как думаете: а поверят ли дьявольской породе сегодняшним вечером?
- Никогда не поверят! Слово Божие против слова безбожника!
Голышом Митрофан казался не таким грозным.
— Вы организовали подпольный склад с интересными открытками. Давали деньги актерам, чтобы те бестолковыми проповедями возмущали людей. Я должен знать, это все ваша личная инициатива, или приказ откуда-то очень сверху?
- Пошел к черту!
Филипп вздохнул.
— Тогда я должен прибегнуть к пыткам. Не таких вычурных, что о них вы разводились сегодня на проповеди, но достаточно болезненных. Не уверен, что они будут гарантировать беатификацию, или как оно там называется среди православных... По-моему, вы не могли решиться на подобные меры без ведома патронов. Поэтому спрашиваю еще раз: кто за этим стоит?
Бурмило вдруг швырнуло в него подушкой. Филипп инстинктивно отшатнулся, через мгновение его нож уже летел в сторону охранника, но тот успел пальнуть из пистолета. Характерник уклонился, пуля надкусила только край плеча. Знакомая боль, похожая на ожог. Серебро!
- Зря, - прошептал характерник, когда комната поплыла багровой рябью. Как тогда, на поле боя...
Зря ты это сделал.
Майя! Не покидай меня, не уходи. Оглянись, посмотри на меня, прошу...
Но она уходила и ни разу не обернулась.
Кровавые воды тащили за собой, покрывали бурунами, он барахтался и кричал, пока не захлебнулся в багряном коловороте.
***
Как я дошел до этого? Чтоб меня черти схватили, гром побил, холера скрутила, как я дошел до этого? Где свернул не туда?
Игнат сделал длинный глоток. Водка приятно обожгла глоток.
Все началось с Островной войны. Да, кажется, именно из нее. Там он познакомился с Мармулядом.
В первую ротацию Игнат встретил брата Малыша и договорился, чтобы его включили в какой-то кавалерийский отряд. Это были славные времена: при любом случае брат Эней с обнаженным торсом и близнецами в руках устраивал столпотворение во вражеских рядах под громкое: «Не трогай, пыль, не трогай!»
Он быстро подружился с сечевиками, а особенно с похожим на сладострастную крысу Борисом, незаурядным ценителем женских прелестей, — на этой почве и началась их дружба. По имени Бориса никто не звал, потому что он закрепил за собой прозвище Мармуляд.
- Такое было, братья! Ох, что это было! Захожу я в палатку, а там на софе голая блондинка, пышная такая, не то что маркитантки, трески сушеные, а кровь с молоком, грудастая, тело розовое, мягкое, как мармуляд, на таком можно часами качаться как на облаке, а она не просто лежит, а она просто лежит, выкобеливается: мол, иди-ка ко мне, любчик, вся твоя! Я ведь не дурак — мигом к ней бросился, только губами к сиське, тут...
На этом месте Борис брал драматическую паузу и смачивал глотку.
– Что? Да что, ну говори, — рассказ слышали десятки раз, но слушали каждый раз, словно впервые.
— Да эта чертова душа захрапела, а я проснулся, — жаловался Борис, толкая соседа под всеобщий хохот. — Убил бы! Ни разу больше не видел мою мраморную, сладенькую любовницу, пусть мне греч! Какая же она была сочная, настоящий мрамор...
