— Мои энелгожилы ещё молодые, тянутся, — парирую легко.
Мастер фыркает, перекатывает зубочистку в зубах и лениво добавляет:
— Ещё вам надо учиться и учиться ножи кидать. Сейчас это база. Раз в неделю показываю новую технику, новые виды ударов, а дальше — сами. С дочкой отрабатывайте, шлифуйте. Всё на вас. Потом устроим проверку, посмотрим, кто как старался.
Не успевает договорить, как к нам подходит мама. Хмурится, скрещивает руки на груди — строгая, как проверяющий с комиссией.
— Всё, Тимофей Тимофеевич. Хватит с детей тренировок на сегодня, — отрезает. — Они устали, еле на ногах стоят, пора им поесть и отдыхать. И без разговоров!
— Дя не мам, не нада… — Тут я зеваю так широко, что чуть челюсть не свело, и киваю. Блин, слабый детский организм, что же ты меня подставляешь? — Лана… — выдавливаю, едва не свалившись с ног. — И плавда… спати хочется. И жлать.
Когда уже сидим за столом, в голове крутится: а правильно Рогов нас бережёт и не гонит до полусмерти каждый день. Тут он толково поступает. Мой организм сейчас растёт, требует много вложений, силы уходят без остатка, и если перегнуть — сгоришь, а не закалишься. Тут всё должно быть с расчётом, аккуратно, с головой. Но это я и сам понимаю, без чужих напоминаний.
Уминая кашу, бросаю маме:
— Для Дена тоже звелей надо Полядка.
Мама смотрит задумчиво, кивает в ответ:
— Хорошо. Достанем ему каких-нибудь жуков или мышей.
Я уточняю:
— Именно маленьких. Без перегибов.
Ден хоть и крутой, но ему рано драться с большими. Он ещё совсем малыш.
Мама улыбается, мягко так, чуть заметно:
— Будет сделано, Вячеслав Светозарович. Не переживай.
Дальше мы с Ксюней почти без слов доковыриваем последние куски из тарелок, поднимаемся и идём спать. Валимся в постели, как подкошенные, даже пожелать друг другу спокойной ночи забываем. Просто выключаемся.
Вынырнув из послеобеденной дремы, я валяюсь, глядя в потолок. Тело успело отдохнуть, энергия вернулась, внутри приятное напряжение, словно натянутая струна перед боем. Самое время заняться делом.
Пора осваивать Атрибутику убитого зверя. Медленно, без рывков, аккуратно распределяю силу по контурам, следя, чтобы нигде не забилось, не перекосило. Тяну потоки ровно, с запасом, проверяю, как усваивается. Вроде нормально, но без перегрева. Ядро держит. Не трещит. Не зудит. Это главное.
В голове уже вертится мысль: пора двигаться дальше. Хватит топтаться на месте. Разрушитель обязан уверенно держать три основные техники — Взрывы, Паутинку и Рассечение.
Взрывы я уже подхватил, теперь только силу наращивай да масштаб добивай. Паутинка тоже начала вырисовываться, правда, пока слабоватая, но жить можно.
Осталось Рассечение.
Приподнимаюсь, оглядываюсь в поисках цели. Понимаю, что идеально подойдёт картина на стене. Картина мне не нравится. Там горох нарисован. Не люблю горох.
Жалко, что раму не потяну, а вот само полотно можно кромсануть запросто. Устраиваюсь поудобнее, вытягиваю руку, ловлю ритм. Фокусируюсь. Визуализирую линию среза — тонкую, как волос, от края до края. Вдох. Выдох.
И… Рассечение.
Плавное, незаметное, как будто просто линю по полотну карандашом провёл.
И с запозданием, с лёгким хрустом, тяжелая рама тоже трескается, как будто лазером распилил. Рассыпается на две ровные половины и с грохотом падает на пол. Бах!
Поднимаю брови. Ну ничего себе. Я ведь только полотно рассечь хотел… А тут, выходит, и дерево пошло.
И не успевает утихнуть звук падения, как снизу разносится оглушающий вопль:
— Боевая тревога! У княжича шум!
Тут же включаются сирены, ревут так, что стекла в рамах подрагивают. Ксюня просыпается в непонятках рядом, вертит головой. По лестнице с первого этажа громыхает топот дружины — тяжёлый, слаженный, с бряцаньем карабинов.
Я хмыкаю, прикрываю глаза ладонью.
Оу…Неловко вышло.
Как бы теперь ремня не влетело за такую «тренировку».
Блин, дурацкий горох.
* * *
«Юные нобили», Рязань
Княжна Ильина Матрёна Степановна выходит из зала попечительского совета с недовольной миной, будто лимон проглотила. Ещё недавно казалось, что поддержка, связанная с родом, вновь вытянет её из трясины. Спасёт, прикроет, даст отсрочку. Но чем дальше заходит ситуация, тем яснее: спасение это временное, хрупкое, как тонкий лёд весной. Особенно если инцидент продолжит разрастаться.
«А если Опасновы уйдут из садика?» — пронзает голову тревожная мысль, как игла. — «Что тогда?»
А тогда — конец. Крах карьеры, полный обвал всего проекта и позор на весь научный совет. Пиши пропало. Социальный эксперимент, на который она потратила столько сил, пойдёт под откос. А вместе с ним и репутация "Юных нобилей.
И всё из-за покушения на Ксению Рогову. Всё упирается в неё. Если она останется в садике, то ураган пройдет мимо. Если же Опасновы заберут её— всё, ставится жирная точка. Общественность отреагирует. Значит, заведение небезопасно. Значит, княжеский род не доверяет ему своих детей.
Ильина поджимает пухлые губы, расправляет плечи. Она собирает мысли в кулак, поправляет причёску и направляется к Ирине Дмитриевне Опаснове. Задача непростая — придётся уговаривать, убеждать, заглядывать в глаза и глотать гордость. Надо оставить княжича Славу и его подружку в садике любой ценой. Даже если ради этого придётся объединиться с врагом — с этим юным разрушителем порядка, с княжичем.
Но выхода нет. Социальный эксперимент закрывать нельзя. Даже если княжич Слава и победит систему, это будет частью эксперимента. В поражении Ильина всё равно выигрывает. А там — и диссертация дозреет. Главное — удержать объект наблюдения в пределах видимости. То есть не дать ему покинуть садик.
Закупив подарков, Ильина приезжает в дом княгини Опасновой под вечер, когда в доме уже тихо, только в гостиной слышатся приглушённые голоса. В гостиной её встречает княгиня Ирина — сдержанно, холодно, с хмурым взглядом:
— Матрёна Степановна, добрый вечер.
Ксюня, стоящая рядом, вежливо приседает в реверансе и тихо повторяет:
— Доблый вечел.
Тут в комнату входит княжич Слава, и Ильина надевает на лицо безупречную, отрепетированную улыбку — сочную, натянутую, блестящую, словно витрина с пирожными.
— Мои дорогие! Как же я рада видеть вас в полном порядке! — восклицает Матрена Степановна с приторной теплотой, театрально прижимая ладонь к пышной груди. — Я так испугалась, вы себе не представляете… Сердце в пятки ушло! Как хорошо, что всё обошлось. Я искренне прошу прощения у вас!
Ирина Дмитриевна никак не комментирует. Молча кивает, взгляд у неё спокойный, ровный, сдержанный до холода.
«Пора покупать малышей» — с этой мыслью княжна Ильина протягивает Ксюне нарядную куклу с новой ленточкой в коробке.
— Это тебе, Ксения Тимофеевна! — говорит княгиня с улыбкой.
Ксюня принимает подарок, но без радости. Держит куклу на коленях, покручивает за руку, будто вещь попала в руки случайно и не жалко выбросить.
Затем Илина переводит взгляд на княжича:
— А это вам, Вячаслав Светозарович, за то, что защищала честь подруги и всего нашего садика… — она достаёт из сумочки конверт и протягивает с лёгкой улыбкой. — Сертификат на пятьдесят тысяч рублей в детский магазин.
Слава берёт конверт молча, едва бросив взгляд не него взгляд.
— Пасиб, — равнодушно произносит, убирая конверт на журнальный столик.
Ильина по реакции детей понимает, что этого мало. В глазах расчёт, в голове перебирает ходы, прикидывает, чем крыть дальше. Она понимает: княгиня ищет того, кто заказал столь несправедливую систему. Дело не закрыто, страсти только набирают обороты. Если Опасновы заберут Ксюню из садика — конец. Публичный удар, сокрушительный, с последствиями на годы.
— Эта всё? — вдруг спрашивает княжич.
— Простите? — приподнимает бровь Ильина.
— это всё, что вы можате пледложить, Матлена Степановна? — мальчик спрашивает. — Иглушки?
