Он указал на игральный стол, где веером лежали многочисленные изображения Игната с женщинами, преимущественно с Орисей. Характерник хрустнул пальцами, узнав на одной из фотографий Лилию с той ночи, которую считал прощальной. Снимали вблизи... А он тогда был накачан алкоголем и ничего не заметил.
– Если хочешь порвать их – прошу, не сдерживайся, – пригласил бандит. — У меня много других.
– Твой шантаж кизяка не стоит, – ответил Игнат с улыбкой.
- В самом деле? Не боишься, что жена узнает о твоих похождениях? Лилия думает иначе... - Шевалье постучал фишкой по дагеротипу.
Вероятно, в тот последний вечер он растолкал ей все, что имел в виду. И опять некого обвинять кроме себя.
— Она и так знает о моих похождениях.
Это было единственное, что ему удалось придумать. Вероятно, Варган или Щезник придумали бы что-нибудь лучшее... Но они бы никогда не оказались в такой жопе.
- Жаль, - Шевалье подкинул игровую фишку. — Тогда придется пристрелить тебя, а твоих драгоценных жену и сына сжечь заживо. Это задело бы нежные струны твоего сердца?
— Отброс! Я оторву тебе голову!
На него поднялось более десятка пистолов. Бандиты расхохотались: так смеются взрослые над наивными детскими угрозами. Шевалье тоже улыбнулся, подождал, пока хохот уляжется, и продолжил:
— Теперь, когда эмоции нашли выход, я скажу следующее: ты останешься здесь, мон-ами, в комнате для особых гостей, и будешь ждать приказа. Затем послушно проделаешь все, что я скажу. Таким образом, твоя семья останется целой. Разумеется?
– Я считал тебя человеком слова, Шевалье. А ты оказался сраным лжецом. Сейчас ты победил... Но настанет ночь, и у твоего дома появятся глаза волка.
Шевалье захлопал в ладоши. Мармуляд захохотал.
– Прекрасная речь! Можешь считать себя волком, но сейчас ты — моя собачка на поводке. И будешь делать все, что я прикажу.
— Где гарантии, что на этот раз сдержишь слово?
– Никаких гарантий, – Шевалье бросил фишку на стол. Собой Игнат мог рисковать как угодно. Но не семьей.
— Орден узнает, — это был его последний отчаянный аргумент.
– Орден уже узнал, но это небольшие хлопоты, – Шевалье махнул рукой. — Несите того рысака!
Несколько ворчаков исчезли за дверью и через минуту приволокли мужчину, который уже не мог ходить через перебитые колени. Искаженное побоями лицо напоминало кровавую мясную маску. Игнат с ужасом узнал в той маске брата Качура.
– Твой знакомый?
Качур поднял лицо. Его глаза, красные от потрескавшихся капилляров, едва проглядывали сквозь распухшие черно-синие синяки. Он долго всматривался в Гната, потом дернулся и зашептал сквозь выбитые зубы, боль и ненависть:
- Предатель. Ненавижу. Проклинаю...
Шевалье поправил бабочку, протянул руку и Мармуляд услужливо вложил в нее пистолет. Выстрел прервал последние слова брата Качура. Шевалье повернул оружие и вздохнул.
– Напомните мне в следующий раз не стрелять в голову. Выглядит драматично, но смывать с пола мозги... Ну, чего вставали? – прикрикнул он. — Сейчас ухи натечет! Здесь каждая паркетина дороже жизни этого хлама! Выбросьте его туда, где ни один дуб не прорастет.
Изуродованное тело быстро поволокли. Шевалье перевел взгляд на Игната.
– Видишь? Мы сохраним твою тайну от Ордена.
Бойко закрыл глаза. Смерть брата Качура – на его совести.
— Сделаете со мной то же самое, — обреченно сказал характерник.
— Если будешь послушной собачкой, то нет. Вообще я питаю глубокую симпатию к тебе, мон-ами, — Шевалье провел пальцем по своим усикам. — Поэтому у тебя достаточно высокие шансы на жизнь. Так как, понял условия нашего сотрудничества?
Пепел под ногами, фигура над черной пустотой; ожесточенная решимость сделать что угодно, чтобы вернуться в семью. Драгоценный паркет под ногами, фигура над зеленым бархатом игровых столов; если он никогда не вернется в семью, то, по крайней мере, должен ее уберечь.
– Да.
– Шарман! Сопровождать любого рыцаря в апартаменты для особых гостей.
Гната заперли в небольшой комнате без окон и мебели. Мармуляд лично сопровождал его, чтобы бросить напоследок с масной улыбкой:
— А жена у тебя ничего. Как вдруг овдовеет, то приеду ее развлечь!
Характерник ответил взглядом, от которого Мармуляд перестал улыбаться и хлопнул дверью. Игнат остался наедине со своим отчаянием.
***
На всех известных ему языках, которых насчитывалось восемь, Зиновий Чарнецкий проклинал все, что привело его сюда: светские приемы, где слишком щедро наливают, так легко пьющееся местное вино, проклятые плавни с чертовыми турками, ненавистное море с вечной тряпкой. в крохотном челноке без якоря у двух вражеских кораблей! Если об этом сумасшедшем вояже узнают в Киеве, то плакала долго и тщательно выстроенная карьера, плакали следующие назначения, уже никогда ему не видеть вожделенной перевязи чрезвычайного и полномочного посла Украинского Гетманата...
Между тем коварный характерник с обольстительной кралей живо обсуждали план нападения. Безумцы! Какое нападение? Зиновий в отчаянии взглянул на захваченное судно. Там шастает несколько десятков турок! Даже со всеми галдовническими выкрутасами у них нет шансов против стольких! Надо сдаваться в плен или плыть бог знает куда без всяких припасов. Оба варианта не нравились Чарнецкому, но они, по крайней мере, были рациональными. Да разве эта парочка прислушивается к голосу ума? Сероманец приказал довериться и не мешать. Да, он спокойно погибнет в битве, а Чарнецкому потом за все отвечать...
Наконец-то кончили. Ярема сел за весла и челнок не спеша подвинул к кораблям.
– Нас же заметят, – зашипел Чарнецкий.
От испуга занемела спина. То ли сиденье на неудобной скамье дало о себе знать? Да какая разница, когда сейчас их пристрелят!
— Будешь говорить — заметят, — отрезал Яровой.
Он управлял изящно и тихо, как научился в северных фьордах. Несколькими движениями Ярема сократил расстояние до кораблей, положил весла и начал раздеваться. Не успел Чарнецкий вставить свой комментарий, как к его великому удивлению то же самое начала делать панна Ракоци. Зрелище было прекрасным, потому что характерник остался в штанах, а разведчица не останавливалась, пока не сняла с себя все. Всё.
— О-о-о... — ценитель женской красоты Зиновий на мгновение забыл о смертельных опасностях.
Ярема тоже таращился на нее, хотя и чувствовал себя от этого виноватым. Сильвия же, несмотря на ночной холод и мужские взгляды, отвернулась, закинула волосы на спину, поднялась на цыпочках, подняла руки кверху. Зиновий прикипел взглядом к изящным ягодицам — хоть что-то хорошее за эту проклятую ночь! — как случилось непостижимое.
Женщина задрожала, бледно-бледной кожей расползлись пятна тьмы, волосы разбежались спиной и плечами, покрывая тело черными поростями. Зиновий протер глаза: стройные ноги, обернувшиеся мохнатыми лапами, соединила сплошная перепонка. Пальцы превратились в загнутые когти, похожие на костяные кинжалы. Чарнецкий перекрестился, но не помогло: Сильвия, вернее, почвара, которой она сделалась, раскинула руки в бока. Эти руки на глазах выросли, ужасно истончились, превратились в причудливые лапы, между ними и туловищем напряглись черные паруса перепончатых крыльев.
А потом существо вернулось к нему.
Зиновий запомнил это мгновение до кончины: вместо привлекательного женского личика выпирало ужасающе вытянутое рыло с длинными клыками; огромные черные очиски таращились на него хищно, как на ужин; настороженные треугольные уши, покрытые мехом, непрестанно подергивались. Ужас то ли улыбнулся, то ли что-то сказал — и огромный нетопырь сорвался с лодки, коснулся волн когтями, взмахнул крыльями раз, второй и поднялся в ночное небо.
Чарнецкий снова перекрестился, а потом вернулся к Яреме, что именно проверял, надежно ли сидит сабля на ремне.
— Что... что это было? — пролепетал едва слышно Чарнецкий.
Он считал себя опытным знатоком женщин, которого тяжело поразить, а сейчас его сердце едва через рот не выскакивало.
