Альбинос осторожно подошел.
– Склони колено.
Никто не имел рыцарской формы. Игнат едва держался на ногах, Савка задумчиво бренчал пальцами по слюнявой губе - сбоку это зрелище выглядело смехотворно.
— Я, добровольно обращенный, становлюсь на защиту! Торжественно клянусь, — начал Филипп, и Максим стал говорить вслед за ним.
Серый Орден до сих пор жив, как утверждает Северин? Или они — кучка шутов, которые занимаются кощунственной обезьяньей из-за неспособности смириться с поражением?
— Бороться за свободу и покой украинского народа и украинских земель!
Вдруг щемящее, забытое чувство вспыхнуло в груди шляхтича.
— В этой борьбе не пожалею жизни и буду биться до последнего вздоха!
Часть клятвы брат Варган пропустил. Ярема решил, что это было намеренно: строки о чересе, кунтуше, дубе Мамая и Раде есаул стали неуместными.
— Буду храбр в бою и беспощаден к врагам!
Далеко к западу от Буды, сын главы Свободной Стаи, никогда не являвшийся характерной джурой, приносил клятву волчьего рыцаря.
- Буду мудрым в решениях и щедрым к друзьям!
Он шептал слова клятвы вместе с Филиппом, и воспоминания августовской ночи сорок пятого неслись следом: Корней Колодий держит флаг, дедо улыбается, черный кунтуш пахнет новенькой тканью, позади трещит огромный костер в ожидании аркана...
— Буду честным рыцарем и верным собратом!
Не прошло и десяти лет, как все исчезло: дубы, есаулы, наивный и набожный паныч, гордый своему гербу.
— Когда я отступлю от этой присяги, накажет меня закон Серого Ордена и придет на меня пренебрежение моими братьями и всем украинским народом!
С каждой фразой голос Максима звучал громче.
– Не занимай! - крикнул Филипп.
– Не занимай! – повторил Максим.
– Не занимай! - прокричали все вместе.
Как давно Ярема не слышал этого лозунга.
- Поднимись, Максим Вдовиченко, - Филипп подал ему руку. - Поздравляю в Сером Ордене.
Максим робко улыбнулся - впервые за вечер. Улыбка его была по-детски искренняя.
- Спасибо... Я не подведу.
– Видишь, Эней? Теперь брат Биляк может быть есаулой!
Савка подпрыгнул, захохотал и замахал мотанкой.
– Мама довольна!
Северин пожал руку Максиму, а Ярема хлопнул нового брата по плечу. Первый новобранец Ордена в бозна-сколько времени... И, наверное, последний.
- Брат Биляк? — Игнат не спешил с приветствиями. — Кто придумал это прозвище?
– Я, есаула казначейских, – невозмутимо ответил Филипп.
Бойко уставился на него, несколько секунд осмысливал услышанное, а потом расхохотался.
– Беляк! Не знаю, братья, зачем вам этот спектакль, Игнат махнул рукой и чуть не шлепнулся. — Но без аркана, курва, она ничего не значит!
– Первая правильная мысль от тебя за этот вечер, – Катя подошла беззвучно. - Привет, новый брат. Теперь мне будет немного спокойнее доверить тебе моего ребенка... Если заслужишь это.
Она взяла за одно плечо Северина, а за другое – Ярему.
— Ну, чего ловите? Скорей к кругу, волчьи дети!
Ярема берется за плечо Максима, рядом с ним становится Филипп и кладет руку на плечо Савки, Савка хватается за Гната, и тот закидывает руку на Северина.
— О-о-о!
Ноги понесли по кругу, земля упруго отвечает, в теле подпрыгивает давно забытая радость, и теперь уже весь мир танцует вместе с ними.
- Эй, загорайте в бубны! Эй, цимбалы – играйте!
Танец изобилует, набирает скорость, забивает дыхание, но все продолжают петь. Максим не знает слов, Северин безбожно фальшивит, звезды подпевают, дубы покачивают ветками.
- Вышли мы на доли! Вышли мы на горы!
Савка смеется, Катя ведет сильным чистым голосом, Игнат широко улыбается. Все помолодели, сбросили груз лихих лет, забыли о потерях и горе, прильнули к напитавшему силой питающему источнику аркана.
— Врагам Украины, а себе на пруду!
Впереди на тропинке ожидала тьма, но в этот момент они сжимали плечи соседей, спотыкались, кричали «не трогай», хохотали и вертелись в первобытном диком танке вокруг невидимого костра, — словно в ночь золотой скобы, когда они были распахнутыми, полными боязливых мечтательных мечтаний. представить не могли, что станут одними из последних рыцарей Серого Ордена.
***
Смерть порхает на крылышках мушек-однодневок, брызгает соком сорванных стеблей, змеится трещинами яичной скорлупы, пахнет сладковатой гнилью — тихая, незаметная, многочисленная и многоликая, но мы привыкли замечать ее только в стаках. От страшного осознания, что родители, друзья, и они сами — смертные, дети заходятся плачем, гневно отрицают возможность прекращения жизни, кажущейся им глубокой несправедливостью, утверждают собственное бессмертие, пока в их сердцах что-то не надламывается, и они склоняют головы, присоединяются. Тяжелые размышления будут угрызать душевный покой вопросами о смысле собственного бытия, пока не сотрутся под грузом ежедневных забот... Забытые декады, они вынырнут снова — незадолго до последнего дыхания, с которым, по поверьям, вылетает на волю незримая человеческая душа.
— Каждый день мы бессознательно готовимся к смерти, — говорил Филипп. — Каждый сон — это подготовка к последнему сну.
Он просыпался среди выпотрошенных тел на поле боя, в исполосованных человеческими требухами стенах церкви, у мертвого брата Джинджика, просыпался в теплой крови, барахтался, рычал и плыл, пока не утопал, а потом просыпался на самом деле, чувствуя во рту солоноватый железный.
— Что скажешь, Павлин?
Савка такие вопросы игнорировал, не отвечал даже жестами, и Филипп видел в этом мудрую несклонность Павла к избитой бытовой философии. На самом деле ответов не требовалось: Филипп разговаривал сам с собой, силясь заполнить зияющую в сознании болезненную лакуну. Ненавистный, насмешливый, неуместный раздражавший и мешающий голос, голос, которого он так жаждал избавиться, оказался чуть ли не стержнем его личности. После исчезновения Зверя Филипп несколько дней прислушивался к тишине собственных мыслей и чуть не оглох. Сначала мысленно, а затем едва слышным шепотом, он начал разговаривать с собой, которые после переселения в черноморские степи превратились в развесистые монологи. Павлин иногда приобщался к разговорам двух Филиппов с собственными замечаниями или мыслью Веры Забилы, которую он получал от мотанки.
Двойка сумасшедших оборотней! Лишь причуда издевательской судьбы не дала им погибнуть, однако смерть неотвратимо преследовала характерников. Это неустанное приближение не тревожило Олефира: в ожидании последнего часа он поил жизнь. Радоваться теплу солнечных лучей на лице – возможно, в последний раз; радоваться сладкой лепешке за два гроша — вероятно, последнему; радоваться ветру, что гнет травы и борется с гривой коня — вдыхать, впитывать, впитывать. Когда запас отведенных дыханий подходит к концу, вещи меняются: разворачиваются, наполняются, приобретают до сих пор незамеченные, сияющие черты, будто стремятся одарить напоследок...
Жаль покидать такой прекрасный мир. Все, что остается — принять последнее сражение на собственных условиях, как и подобает рыцарю.
– Давай, брат.
Савка крепко вжимает его коленом к стволу и умело вяжет узлы. Дуб старый, могучий, надежный, хотя не характерный. Шероховатая кора скребает спину. К крепкому плетению веревки прилагается тяжеленькая цепь. За ним – холодные наручники на руки и ноги.
Филипп ерзает туда-сюда в попытках высвободиться. Пута болезненной надежностью впивается в кожу.
- Подтяни левый верхний узел. Цепь опрокинь сюда.
Савка выполняет, другие наблюдают со стороны. Лица грустные, лицо удивлены. Скоро сменятся на лицо испуганные.
- Хорошо, - Филипп хочет кивнуть, но широкий пояс на лбу прижимает его затылок к стволу.
Он еще раз убеждается в надежности собственного плена, после чего указывает глазами на камень неподалеку.
— Несите ее сюда.
— Она тебя раздавит, братец.
- Несите!
Пряди сырого холода тянутся по голому заду и ногам. Ночное небо покрыто облаками, луны не видно, но Филипп чувствует кипение крови — полнолуние близко. Северин, Ярема и Игнат, отдуваясь, катят рыжую от мха глыбу; Филипп велит, как ее класть.
