— Да долго ли они будут стоять? — спросили хриплым басом. — Три месяца в осаде...
– Сколько придется – столько и будут стоять! Городской голова там настоящий кремень, залог – непоколебимая! Будут защищать стены до последнего, — заявил юноша. — Не то, что тот убийца Яков, направил пятками в Винницу...
— Послал Бог гетмана на нашу голову, — поддержала старуха. - Фигляр! Штукарь! Мартоплес! Враг идет, а оно убегает!
— Это не враг, а сам дьявол... Не может человеческое воображение обрисовать тех ужасов, что они творят! Я такого при бегстве насмотрелись – не знаю, как при уме осталась, – затараторила молодица. — Тела, всюду человеческие тела... Каждую ночь в кошмарах вижу. Взрослые и маленькие, навзничь разбросанные под открытым небом... Было село - нет села. Мама родная! Лиса так обожралась, что даже кур не таскали...
— Покупаю иконы, украшения, золото, серебро, кораллы, жемчуг, — прогумнели со стороны. - Плачу искренней монетой.
Муж стрельнул на Филиппа быстрыми тревожными глазами, лизнул потрескавшиеся губы. Менялы – неизменные спутники войны. Этот, наверное, с распорядителями лагеря не делился, и заметно нервничал. Олефир молча обошел его.
— Усыпленные годами мира не слышат колокола войны! Кривят парсунны от газетных заголовков, но делают вид, будто ничего не изменилось! Жалуются на новые налоги, но верят, что досада скоро пройдет! Смотрят мимо беженцев, но сетуют, что все несчастья от них! Повторяют каждый день как охранную молитву: война-то-далеко-а-здесь-все-спокойно.
Мужчина с шляхетской осанкой вдохновенно произносил возле одной из палаток. Люди слушали выступление с упоением.
- И действительно, вокруг них сама идиллия и пастораль! Вдруг на горизонте вспыхнут зарева, тишина разразится оглушительной какафонией, и, ступая шагами-вырвами по разорванному ветошью иллюзий, война приблизится к руинам городских ворот! Схватит каждого ледяными когтями за подбородок, выбалует фасеточные глаза — мозаики взрывов, трупов, изнасилований, голода, мародерств — и никто не сможет отвести взгляда!
– Браво!
– Так и есть!
Ему зааплодировали, мужчина улыбнулся и поклонился. Филипп присоединился к аплодисментам, задумался, не читал ли подобных строк в каком-нибудь произведении, но ни одного не вспомнил. Пожалуй, это был уникальный монолог.
Далее в очереди разглагольствовал другой декламатор — дородный, злобный, постоянно глотал слова и брызгал слюной.
— А что нам, люди, к тому, кто наверху сидит — гетман или хан? Одна сатана! Ничего не изменится! В поте лба бушевали и бушевать будем, потом заработанное на налоги отдавали и платить продолжим! Был трезубец, стал орел... Какая кому разница в этих рисунках? Или этот флаг кого-то кормит? Все панские бздуры, а у простых людей чубы трещат. Зачем столько жизней потеряли, а?
Речь слушали в зловещей тишине. Муж воспринял ее за молчаливое одобрение, от чего возбудился еще больше:
— Оно московит в своем улусе больше сотни лет живут и горя не знают! А мы чем хуже? Зачем воевать? Людей терять, кровь проливать... Лучше жить себе тихонько, как...
Мысль мужчина не закончил, потому что его начали избивать с двух сторон сразу. Неудачник закрыл голову и бросился наутек. Никто не преследовал: терять место в очереди этого не стоило.
- Ищешь любовь, любчик?
Она преградила Филиппу дорогу за очередной палаткой. Ноздри забило дешевым духом и запахом простокваши. Фигуру прятал длинный плащ, а тихий голос старался притворяться сладким искушением.
— Плата умеренная...
— Прочь.
Она исчезла, одарив его пренебрежительным смешком. Примитивные, затертые слова о любви ударили неожиданно больно, словно серебряным лезвием в спину, отперли запретную каморку в сердце, обнажили тонкую и заветную. Майя!
Филипп запретил себе вспоминать о любимой, но она казалась в черных косах, доносилась в звуках девичьего смеха, грезилась в дальних фигурах. Ни один экзорцист не мог бы изгнать ее незримое присутствие, и Филипп того не желал: воспоминания о Майе были его сокровищем. Единственная любовь жизни... Хотелось успеть произнести это в ее прекрасные глаза, объяснить, почему так поступил с ней, почему разбил ее сердце и исчез, как трусливый подонок...
Но где-то теперь ее искать.
Он бродил в плену теней прошлого, всматривался в пустоту одиночества, потерял счет времени, когда вдруг отдаленный голос заставил его остановиться и прислушиваться: не обманывает ли слух?
— Киевский замок был обречен с самого начала, потому что построили его на плохом месте. В древности на то место дважды в год приходили волки из всех окрестных лесов и устраивали шабаш.
На границе между телегами и палатками горел большой костер, вокруг собралось немало людей. Олефир бесцеремонно протолкался, помогая себе локтями, пока не увидел рассказчика.
— Семь ночей подряд волки выли непрерывно, а домашняя скотина тряслась от страха: псы скулили, коровы ремигали, овцы бекали. Горожане не могли и глаз сомкнуть. Но шабаши терпели, потому что Кий, Щек, Хорив и Лыбидь при основании города дали волкам право на ежегодное собрание, а нарушителя тех шабашей ждала страшная смерть.
– Не давали волкам такого права! - возмутился кто-то.
– А ты там был? Сжались! - гаркнули в ответ. — Продолжайте, сударь.
Кобзарь сидел на бревне у костра, прямой и сосредоточенный. Глаза закрыты, в руках бутылка с водой.
— Во времена Речи Посполитой один литовский князь решил построить на том месте замок, потому что ему очень понравилось. Отказывали князя уважаемые киевляне, но тот не слушал: велел в ночь шабашу устроить облаву и истребить всех волков. Так и случилось, после чего замок построили, — продолжал кобзарь, не открывая глаз. — Через несколько лет ночью у стен появилась огромная волчья стая!
Одна девочка громко вскрикнула, от чего слушатели рассмеялись. Кобзарь и сам улыбнулся.
— Все видели, как стая бежит вдоль стен, круг за кругом, круг за кругом. Часовые не сдержались, начали с испуга стрелять, бросать в зверей факелами! А волки даже внимания не обратили, все бежали вокруг замка причудливой цепью, а исчезли только с рассветом.
- А как этот замок назывался? — не унимался неизвестный скептик.
– Замок Стулы-Пельку! – ответили ему. — Вы не обращайте внимания, господин кобзарь, рассказывайте.
Он отпил из бутылки.
— Днем в замке вспыхнул пожар — и такой мощный, что с трудом потушили, — казалось, что глаза кобзаря под веками не двигаются. — Во второй раз волчий круг появился перед тем, как замок сжег крымский хан... А в последний раз стая обежала вокруг крепости перед тем, как казаки отца Хмеля сожгли ее дотла. Так и исчез проклятый замок навсегда, но история о нем живет и поныне.
Кобзарь умолк, и несколько секунд слышалось только потрескивание костра.
— Что за сказка так глупа...
– Голова твоя глупая! Это действительно рассказ о Сером Ордене!
Слушатели засовали, зашевелились, чем Филипп и воспользовался, чтобы пройти к костру.
— Говорят, будто у люципера нет жопы, у него там вторая морда. Когда покажешь ему жопу, он убегает из зависти! Так же с харатерщиками.
К разговору на раздражающую тему срака и характерников присоединилось немало желающих, а Филипп там подсел к кобзарю.
— Был бы дукач — отдал бы, честное слово, — сказал сероманец. - Привет, Василий.
Лицо Кобзаря вытянулось в недоумении.
— Мамочка родная! Филипп, неужели ты?
Василий широко улыбнулся, развел руки и замер. Олефир осторожно обнял старого знакомого. Сколько крови пролилось от их последней встречи!
- Вот так здыбанка, - кобзарь покачал головой, прислушиваясь вокруг. – Ты здесь один?
– Вся ватага! Словно в старые добрые времена. Мы встали у лагеря, отдельно от всех. Присоединишься к серому обществу?
— Еще спрашиваешь! Веди меня, друг.
Филипп осмотрел закрытые глаза кобзаря, мгновенно колебался, стоит ли спрашивать, и решился:
— То, что писали в газетах в прошлом году — правда?
