– Придут, бля, – ответил я. – Потому что мы у них уже три сотни народа задвухсотили. За каждым из нас придут. Меня они по имени знают, и в лицо, но мне себя не жалко. Да мне вообще насрать, блядь!
Никто не ответил. А я продолжил:
– Три сотни! Нас было три десятка, а мы положили их три сотни! Это успех. Да, тактический, еще не стратегический. Но если мы отберем у них артиллерию, они ни хрена не смогут. Это не военные, они не как мы. Это всего лишь ебаные бандюки. Они только со слабыми – кремни, силачи. А если им силу показать, то их заземлить можно очень легко.
Все молчали. Никто не отвечал.
– Блядь, делайте, что хотите, – махнул я рукой. – Я остаюсь. И буду воевать.
За то, что они мне всю группу положили, когда мы уже в шаге от моста были. Да, путь вроде как и бессмысленным был, и моста этого там не оказалось, одни обломки. Но сам факт – это ведь именно эти уебки сделали.
И за то, что они меня самого инвалидом сделали. Треть кишечника – это стоит того, чтобы убить их всех.
И за Лику. Сейчас вроде легче, чем раньше, новые отношения помогают, пустота в сердце как‑то заполнилась, за что большое спасибо Саше. Она меня поддерживает. Но за последнее я их рвать буду до самого конца. Пока каждого не убью. Или не сдохну сам.
– Если хочешь, бери машину, бля, – проговорил я. – Но потом жди, они придут за тобой. И за всеми. У тебя семьи нет, а на базе вашей куча женщин и детей. Я не хочу видеть, как они под Градами умирать будут. Я остаюсь. Остальные, как хотите.
Наступила тишина. Все внимательно слушали, даже импортные переглядывались. Хотя они, конечно, не поняли ни слова, да только вот по интонациям поняли, к чему дело идет.
Народ смотрел на меня. А я закинул за спину автомат и скрестил руки на груди. Посмотрел на Бехра.
– Кто за то, чтобы продолжить воевать? – спросил вдруг Гром.
Это чего он, в демократию решил поиграть? Он ведь порядок у себя в подразделении держит железной рукой. Или поддержать меня решил таким образом?
– Мы остаемся, – проговорил Минута. – Это без вариантов.
– Мы тоже, – ответил один из тех, что за нами из Дачного шли. Серега его звали, тезка мой, да только мы не путались – меня ведь никто иначе как Краем не погоняет. – Мы за то, что они с Дачным сделали, их рвать будем.
Хотя, как ни крути, у них как раз разлад и должен быть. Потому что на них самые тяжелые потери пришлись. Но нет, готовы воевать дальше.
– Ну, – повернулся я к Бехру. – Вы остаетесь?
– Да, – наконец кивнул он. Уже спокойно. От смущения и страха, похоже, ни капли не осталось.
– А теперь ответьте мне, – обратился уже ко всем. – Вы верите, что мы их порвем?
– Да… – послышался нескладный строй голосов.
– Я не слышу, – проговорил я и добавил уже громче. – Вы верите, что мы их всех порвем?!
– ДА! – теперь они кричали во весь голос.
Все. На какое‑то время бунтов можно не ждать. Только это надо подкрепить успехом. Причем, не тактическим, а стратегическим. И скоро мы попробуем это, потому что мы идем брать эту ебаную военную базу. И если получится, то никто уже не будет думать о бегстве.
– ПОБЕДА ИЛИ СМЕРТЬ, БЛЯДЬ! – заорал я во весь голос.
– ПОБЕДА ИЛИ СМЕРТЬ! – проорали все.
Все. Я повернулся и двинулся в сторону административного корпуса.
Но, блин, я не ожидал. Вот уж от кого‑кого, а от Бехра я этого не ожидал. Он ведь не только профессионал, он еще и кавказец. Горячая горская кровь, и все такое. А чуть не сдался одним из первых.
Народ за моей спиной не расходился. Сейчас они жаждут действия. Ну, пусть Гром даст им целеуказание, они работать будут. Надо же КамАЗ разгрузить. Да и вообще, по лагерю работы полно.
А что немаловажно, мы идем на базу. Не завтра, да, но до завтра новые сомнения в их душах еще не поселятся. Ночью с завтра на послезавтра. Но это мы потом обсудим, в штабе, узким составом. И донесем до личного состава.
И они пойдут за нами. Никуда не денутся.
Я двинул в свою комнату. Мне хотелось увидеть Сашу. Просто поговорить с ней. Она могла быть в медпункте, но сперва мне надо было переодеться. Сбросить бронежилет, оставить оружие. Да и я весь в пыли, к тому же мертвечиной пропах из‑за трупа того лейтенанта.
Когда я поднялся на второй этаж, то увидел девушку, которая стояла, прильнув к окну в коридоре. Тому самому, что выходило на стоянку, где мы собрались. Он резко развернулась на мои шаги, посмотрела долгим взглядом.
– Ты веришь в то, что говорил? – наконец‑то спросила она.
– Да, – ответил я.
– Ты веришь, что мы победим?
– Да, – кивнул я. – У нас нет другого выбора. Как я и сказал – победа или смерть.
Она двинулась ко мне, остановилась, обняла. Запах мертвечины ее, похоже, ни капли не смутил. Прижалась головой к груди и несколько секунд мы стояли так. Будто боялись нарушить равновесие. Потом она посмотрела мне в лицо, провела ладонью по покрытому ссадинами и царапинами лицу, дотронулась до пластыря, который закрывал шов на скуле.
– Теперь мне стыдно, – сказала она. – За то, что я предлагала тебе сбежать.
– Почему? – только и оставалось спросить мне.
– Потому что если мы ничего не сделаем, то «Вороны» действительно захватят остров. Тех, кто будет сопротивляться, они убьют. Других сделают рабами. Похоже, что мы – единственная надежда выживших.
Она улыбнулась, но в этой улыбке не было ни капли радости. Только грусть.
– Что для тебя важнее, я или твоя война? – спросила она.
Я закрыл глаза на несколько секунд. Вот он вопрос, на который мне не хотелось отвечать. Но рано или поздно пришлось бы, я прекрасно знал, что она в итоге поднимет эту тему.
И от ответа на него зависит все. Она либо примет это, либо все, что мы построили, окажется разрушено. И все между нами будет кончено.
– Это не моя война, – сказал я. – Это наша война. От нее зависит, что будет с нашими детьми. Будут ли они рабами. Или свободными людьми.
Она посмотрела на меня. Я не говорил о наших с ней детях, я пока не знал, дойдет ли до этого. Я говорил в целом. О Наташе, о той девчонке, которую мы спасли из Судака, о еще целой куче девчонок и мальчишек, которым удалось выжить в этой кутерьме, уцелеть во время эпидемии.
– И мы должны победить в ней. Ради будущего. Нас всех, тех, кто еще жив. У меня нет никакой эмоциональной привязанности к войне. Я просто знаю, что мы должны это сделать.
Она не ждала этого ответа. Она ждала, чтобы я рассказал о своих чувствах к ней. И самое смешное, что на нее мои крики и вопль с призывом не подействовал бы. Она – женщина. Не из тех, что идут на баррикады, а из тех, кто зашивает тех, кого на этих самых баррикадах порвали. Она очень умна.
– Саш, ты для меня очень важна, – ответил я. – К тебе у меня эмоциональная привязанность как раз есть. И я не позволю, чтобы с тобой что‑нибудь случилось. Никогда.
Внутри все похолодело.
Потому что один раз я уже потерял человека. Я не должен был позволить этому случиться, но Лика мертва. И этого уже не изменить. А ведь я говорил ей то же самое о нашей войне.
Может быть, я и соврал сейчас. У меня с ними личные счеты. И персональная война.
– Я тебе верю, – шепотом ответила она, встала на цыпочки и поцеловала меня в губы.
И я ответил. Какое‑то время мы стояли так, а потом она оторвалась от меня и проговорила:
– Кушать хочешь?
А ведь реально. Я даже не поел, так мы торопились. В животе даже засосало. Не хотел ведь есть, пока она не спросила, а теперь вот.
– Хочу, – кивнул я.
– Иди тогда в комнату, я сейчас принесу с кухни. Палыч сходил, косулю убил, притащили вот. Свежего мяса поешь, не этой тушенки пересоленной.
Она обняла меня еще раз, а потом обошла и двинулась вниз по лестнице. Я посмотрел ей вслед, а потом двинул в комнату. Достал ключ, открыл дверь, благо дубликат у нее есть. Стащил с плеча автомат, поставил в угол, потом избавился от разгрузки и бронежилета. Посмотрел на оружие.
«Прощай, оружие», кажется так там говорят? А теперь ведь вариантов нет, оружие – это жизнь. Чтобы отбиваться от зомби, и от плохих людей. Вообще никогда не понимал законов об ограничении владения оружием. Не пушки убивают людей, их убивают люди.
