Страж Ордена (СИ) - Семин Никита

Глаза князя хищно прищурились.

«Хотя — смотря как подойти к делу. Раз официальные методы не работают, значит, пора переходить к неофициальным. Правила — для плебса. Для аристократа есть только цель».

Он дернул шнурок звонка. Вошедшему управляющему — сухому, незаметному человеку с непростым прошлым, научившим его не задавать лишних вопросов — он отдал короткий приказ.

— Аркадий Степаныч. Найди-ка ты мне надежных людей!

— Какого рода, ваше сиятельство?

— Не пьянь. Не болтунов. Отставных солдат, зверобоев, варнаков — кого угодно. Людей, способных провернуть тихое, грязное дело, не наследив. Заплачу я им щедро.

Управляющий молча кивнул, всем своим видом показывая, что он уловил суть.

— Объект — тот самый колдун из деревни Поддубки. Михаил Молниев. Его нужно будет взять живым. Прямо к нему не лезть — он опасен. Надо его опоить чем-нибудь снотворным, связать и доставить сюда, в подвал. Дальше я сам.

— Будет исполнено, ваше сиятельство.

Не успела дверь за управляющим закрыться, как в нее снова постучали. На этот раз — лакей, бледный и перепуганный.

— Ваше сия-ательство… там… посыльный… от церковной комиссии. Велено вам немедля явиться в дом господина Вяземского для дачи показаний! Какого-то Молниева расследуют, чудотворца из Поддубков.

Голицын замер. Комиссия? Показания? Молниев? И так быстро?

На его тонких губах появилась кривая, хищная усмешка.

— Что ж, — произнес он вслух, поправляя ворот халата. — Кажется, у меня появился конкурент на голову этого хама. Тем лучше.

— Передай господину Вяземскому — я будут через четверть часа! — крикнул он лакею. — И помоги мне одеться!

Появление князя Голицына в кабинете Вяземского было подобно сквозняку, от которого разом потускнели свечи. Он вошел не как обвиняемый, а как хозяин, случайно заглянувший на сборище своих нерадивых арендаторов. Ленивый кивок главе комиссии, презрительный взгляд, скользнувший по купцу, и полное, абсолютное игнорирование меня, словно я был предметом мебели.

— Господа, — произнес он с оттенком скучающего недоумения. — Надеюсь, причина моего вызова столь же серьезна, как и выражение на ваших лицах. Я оставил важные дела.

Его «проверка на веру» превратилась в изящный спектакль. Он с ленивой грацией осенил себя крестным знамением, будто отгоняя назойливую муху, а на требование испить святой воды отреагировал с легким удивлением: «Разумеется. Хотя, признаться, предпочитаю в это время дня что-нибудь покрепче».

Затем началась очная ставка. В комнату вновь ввели купца.

Ерофеев, завидев князя, съежился, а затем, подбадриваемый суровым взглядом главного экзорциста, сразу сорвался на визг. Он тыкал дрожащим, все еще перепачканным чернилами пальцем то в меня, то в Голицына.

— Они оба! Оба демоны, ваше преподобие! — вопил он. — Этот, — палец уставился на меня, — молниями швыряется, солдат государевых жжет! А этот! Этот! — палец переместился на князя. — Этот — бес во плоти! Он в разум лезет, в самую душу! Руками твоими водит, куклу из христианской души делает!

Он задыхался, на его губах выступила пена. Картина была, прямо скажем, жалкая.

Голицын слушал его с выражением брезгливого любопытства, с каким энтомолог разглядывает особо отвратительное насекомое. Когда купец, захлебнувшись словами, замолчал, князь даже не удостоил его взглядом. Он повернулся к главе комиссии и Верхотурову, как к единственным представителям своего вида в этой комнате.

— Господа, — его голос был холоден и спокоен. — Я не привык оправдываться перед лавочниками, которые, очевидно, чего-то перепились до чертиков в глазах и несут околесицу. Мне глубоко безразлично, что именно примерещилось этому… человеку. Но он посмел публично опорочить мою дворянскую честь.

Он сделал паузу, и в наступившей тишине его слова прозвучали, как лязг стали.

— Будь он дворянином, наш разговор продолжился бы завтра на рассвете, у барьера. И закончился бы он, уверяю вас, весьма плачевно для его здоровья. Но поскольку до него мне пачкать руки не пристало, я ограничусь иском в суд за клевету. И, поверьте, я раздену его до нитки.

Ледяное спокойствие князя, его аристократическая спесь и абсолютная уверенность в своей правоте возымели неожиданный эффект. В глазах членов комиссии — таких же дворян, хоть и менее родовитых, — промелькнуло не осуждение, а понимание. Уважение. Он защищал не себя. Он защищал касту. Их общие привилегии.

Глава комиссии растерянно крякнул. Все его тщательно выстроенное расследование рассыпалось, как карточный домик. Вместо допроса о колдовстве он стал свидетелем светского скандала.

Я же смотрел на это представление с тихим, циничным восторгом. Обезьяны ссорятся. Прекрасно. Больше хаоса. Больше путаницы. Все это было мне только на руку.

Я решил, что с меня хватит этого театра. Пора было возвращать заблудших актеров к основному сюжету.

— Господа, — мой голос прервал неловкое молчание, — пока вы тут меряетесь длиной ваших родословных и дуэльных пистолетов, настоящая проблема никуда не делась. Она прямо сейчас растет и готовится сожрать нас всех — и праведников, и грешников, и даже тех, кто еще не определился. Угроза в лесу не будет ждать, пока вы закончите свои светские разборки.

Мои слова подействовали, как ушат холодной воды. Вяземский благодарно кивнул, а Верхотуров еле заметно усмехнулся. Я вернул разговор в конструктивное русло.

Владыка Исидор, уставший и окончательно сбитый с толку, потер свой высокий, морщинистый лоб. Он был умным человеком, и он понял, что истину здесь, в этом клубке из страха, спеси и лжи, ему не найти. Нужно было менять метод. Нужно было увидеть все своими глазами.

— Довольно, — произнес он, и голос его вновь обрел властность. — Князь, — обратился он к Голицыну, и в его голосе прозвучали нотки почтительного извинения. — Прошу простить за беспокойство. Вы можете быть свободны. Ваши показания были исчерпывающими.

Голицын с легкой, снисходительной улыбкой кивнул.

— Не стоит извинений, отче, — произнес он. — Рад был оказать содействие правосудию и защитить честь своего имени. Если моя помощь еще потребуется — дайте знать. Хотя, смею надеяться, с этим фарсом вы и сами управитесь.

Он обвел кабинет холодным, оценивающим взглядом, который на долю секунды задержался на мне. И что-то мне этот взгляд ни разу не понравился. Это был взгляд владельца, который осматривает строптивую, но ценную борзую, решая, как туже затянуть на ее шее ошейник. Затем он с легким поклоном удалился, оставив за собой шлейф дорогого одеколона и ощущение полной, незыблемой безнаказанности.

Затем глава комиссии повернулся к остальным.

— Решено. Мы немедленно выезжаем на место. Господин Верхотуров, как представитель власти, и вы, Михаил, как наш… проводник, поедете с нами. Степан Андреевич, ваше присутствие как главы уездного дворянства также совершенно необходимо!

Пока отдавали распоряжения, я смотрел на старого священника. На его лице была печать глубокой, мучительной задумчивости. Он больше не видел во мне простого колдуна. Теперь он видел проблему. Головоломку, у которой не было простого ответа. Что ж, скоро, отче, часть ответов на невысказанные вопросы вы получите.

«Господи, что же творится-то… — думал блюститель Исидор, теребя свой наперсный крест. — Там, в Костроме, этот пророк, этот отец Иоанн… речи сладкие, мед из уст течет, чудеса творит, а за словами его — хула на святую церковь, гордыня и смута, что ведет прямиком к расколу. Волк в овечьей шкуре. А здесь? Здесь — мужик, которого все кому не лень поливают грязью. Молчит, не проповедует. Крестится истово. По его же словам и тем слухам, что мы собрали, нечисть, что господ до дрожи пугает, бьет без жалости. И его же хотят сжечь. Не есть ли это испытание, ниспосланное нам? Где истинный слуга, а где искуситель? Кого Ты избрал своим орудием, Господи? Красноречивого лжеца или этого… мрачного, опасного, но, кажется, единственного, кто здесь хоть что-то делает? Вразуми меня, ибо я слеп…»