Вместо белоснежных стен медотсека — серый камень пещеры.
Я лежу на каком-то куске меха, рядом, на коленях, зарёванная и растрепанная, заплаканная Ляна.
Ощупываю себя. Мои крылья! Будто их кто-то пожевал!
Не сразу всплывает в памяти последнее моё свидание с кудесником. Но когда вспоминаю, охватывает ужас: что с ним стало? Или, действительно, что-то стало со мной?
— Ляна, я — тёмная?
Она кивает и хлюпает носом.
— Но ты болеешь, просто болеешь. Я знаю. Бабушка всегда говорила: когда кто-то болеет, у него вылезает шерсть и хвост уже не пушист.
Грустно хмыкаю:
— Я фея, я не могу болеть.
Ляна разводит руками.
— Хорошо бы, потому что я не умею лечить больных фей.
Откидываюсь на своё импровизированное ложе и грустно смотрю в поросший сталактитами потолок.
Хочется, чтобы один оторвался и навеки пригвоздил меня к этой шкуре. Потому что вся она сейчас усыпана золотистой пыльцой с моих крыльев. А значит, мне больше не взлететь… Да и вообще такая болезнь — потеря пыльцы — для фей смертельна…
Глава 24, в которой я искала…
Ляна берёт с каменного столика какой-то отвар и кладёт мне на лоб компресс.
Добрая, заботливая девочка.
Вымучиваю улыбку. Хоть это-то она заслужила.
— Как я здесь очутилась? — хриплю. Горло саднит, и голос ещё не слушается. Слова дерут по нёбу мелкой галькой.
— Тебя принесли светлячки, — говорит она и отжимает тряпку, которой протирала мне лоб. Я замечаю, что глаза её блестят, и она их усиленно прячет.
— Что-то случилось? — произношу, а сердце сжимает ноющая боль.
Она часто моргает и машет рукой в сторону входа в пещеру.
— Они там. Как тебя принесли, так и упали. Все.
Тяну шкуру, что служит мне одеялом до самого носа, и закусываю губу. Ненавижу собственное бессилие и эти слёзы.
Мои маленькие фонарщики.
Крохотные сияющие души.
Вы так старались для меня, а я не могу вас даже отблагодарить. Без волшебной палочки и пыльцы на крыльях — я никто. Да ещё и чёрная, к тому же.
И, наверное, чтобы разогнать мглу отчаяния, в которую меня медленно затягивало, из-под одеяла мигает мне огонёк.
Опускаю руку, нашариваю.
Надо же — мой флакончик с радужной слезой.
— Ты держала это в руке, крепко-крепко, когда тебя принесли светлячки. Как я бы держала орех, попадись он мне, — говорит Ляна.
Я улыбаюсь: значит, не всё так плохо, и Фортуна ещё дружит со мной.
— Помоги сесть.
Ляна бросается и бережно усаживает меня. Но боль от сломанных крыльев такая, что, кажется, будто в позвоночник воткнули штырь. Нанизали меня, как бабочку для коллекции.
Темнеет в глазах, тошнит и от жуткой слабости выступает обильный пот. Несколько раз глубоко вдыхаю — горло тоже отзывается болью. Но сил открыть флакончик и поднести его ко рту всё-таки хватает.
Какой дивный вкус! В нём смешались горечь дубовой слезы и леденцовая сладость радуги!
Чернота слезает с меня. Кожа вновь становится нежной, полупрозрачной и чуть светится в сумраке пещеры. Волосы отливают лунным серебром. В теле лёгкость и полёт. Но крылышки висят бесполезным рудиментом. Ничего, главное — нет боли, можно двигаться и дышать.
И платье моё вновь струится и переливается нежнейшим шёлком.
— Где они?
Ляна понимает, о ком речь, и манит за собой.
Вход в пещеру усеян тельцами светлячков. Некоторые ещё слабо мигают, как догорающая головёшка на ветру, шевелят крылышками и лапками. Другие уже погасли совсем…
Мои маленькие труженики.
Маячки.
Беру в горсть, подношу к губам.
Я слишком привыкла полагаться на силу волшебной палочки. Да так, что почти забыла истинную силу феи-крёстной — одарять. Не зря же венценосные особы всех времён и народов стремились заполучить нас в родственники, а заодно — и дарительницы для своих детей.
Я могут дарить исполнение заветных желаний. Хорошо, что у светлячков их всего два — лететь и сиять.
Подношу к губам и шепчу древнее, как мир, заклинание сбывания, ласково дую, и ладонь моя наполняется тёплым жёлтым свечением.
Разжимаю, и вот они, мои звёздочки.
Жужжат, довольные, сигналят мне брюшками. Не спешат улетать. Сначала выстраиваются в буквы моего имени.
Ляна смеётся рядом и хлопает в ладоши.
А я оживляю светлячков — группу за группой, сколько помещается в ладонь. И все они салютуют мне, называя по имени.
Ну, вот и последние взмывают звёздочками в небо, и я поднимаюсь, чтобы немного размять затёкшие ноги, и встречаюсь глазами с… троллем.
Вон, почти весь проход собой заслонил.
Сопит.
Кажется, нам сейчас достанется.
Хорошо, что Ляна успевает быстро сориентироваться. Побегает, хватает его за руку, и тараторит, хлопая ресницами:
— Хрясик, это — Айсель. И она будет жить у нас. И ещё она — фея.
— Вижу, что не кузнечик, — бурчит тролль и тянет из-за плеча огромный молот.
По спине пробегает холодок, вроде того, что был, когда я вошла в Злобнолес. Но всё оказывается вовсе не так страшно, как рисуется в моём больном воображении: тролль просто швыряет молот в угол и топает в центр, где плюхается на шкуры возле каменного стола. Того, что рядом с ложем, усыпанным нынче моей пыльцой.
Ляна семенит следом.
— Хрясик, — начинает она, присаживаясь на самый край округлого и отшлифованного за время долгого сидения камня, — ты очень негостеприимно себя ведёшь!
Тролль хмыкает, но это больше похоже на «хррр», потому непонятно сразу — циничен он или зол?
Он скребёт огромной пятернёй в затылке, потом достаёт из закутка возле стола уже изрядно подгнившую ляжку какого-то несчастного животного и смачно вгрызается в неё. Лишь проглотив несколько крупных кусков и рыгнув, машет объедком в мою сторону и говорит:
— Мало того, что ты без разрешения приволокла сюда фею. Фею, мать моя троллиха!!! Так ещё и ждёшь, чтобы я ей радовался. Мы же договаривались — никаких больше фей в нашей жизни.
— Хрясик, понимаешь, тут такое дело, — она кладёт свою ладошку — белую и нежную — поверх его громадной грубой лапищи и смотрит невинно-умоляющим взглядом, — я не приводила её. Это всё светлячки. Они принесли её.
— Светлячки, говоришь, — тролль упирается локтями в колени и обхватывает пальцами подбородок. — Эти ребята кому попало помогать не станут.
— Вот видишь, Хрясюшка, всё и разрешилось.
Ляна радостна и готова броситься ему на шею.
А меня передёргивает: рассуждают обо мне так, будто меня тут нет. Уже тихо бешусь.
— Но даже если и так, — впав в благодушие, произносит тролль, — она всё равно здесь не останется.
И вот тут меня взрывает:
— Да я и не собиралась оставаться, в общем-то.
Гордо задираю нос и бреду к двери. Правда, с моими поникшими и неблестящими крыльями выглядеть надменной достаточно непросто.
Ляна срывается и бежит следом, хватает за руку и приводит в центр пещеры. Становится перед ковыряющимся в зубах троллем и топает ножкой.
— Хрясь! Это же Айсель! Мы бы не встретились без неё. Она меня отправила к тебе тогда.
— Одну? Ночью? В Злобнолес?
— Но там же был ты, а иначе меня бы сожрали крысоры!
— О, ты не представляешь, что могло сожрать тебя в Злобнолесу!
— Хрясь! Айсель — моя подруга! А ты говорил, что будешь разрешать мне общаться с подругами. А сам теперь…
Её прелестные пухлые губки дрожат, в карих глазах набухают слёзы.
Но тролль делает вид, что ему всё равно.
— Это моя пещера. Я её нашёл, — заявляет он и складывает руки на груди.
— Ну и сиди в своей пещере сам! — фыркает Ляна. — А мы с Айсель пойдём и пусть нас сожрёт то страшное, что могло сожрать меня. И наша смерть будет на твоей совести! И… — она набирает воздуха, чтобы выпалить очередное обвинение, но тролль закатывает глаза и примирительно поднимает руки вверх.
— Всё-всё, оставайтесь. Только без истерик, ладно, Пушистик.
Ляна шмыгает носом, кивает и улыбается.
