— Золотой песок, — самодовольно усмехнулся Егор. — Забирай, Муля. Я думаю, в Москве ты ему найдёшь применение. И отдам недорого.
— Хорошо, — сказал я. — Только надо цену нормальную обсудить, сам понимаешь, его ещё пристроить в надёжные руки надо будет.
И мы приступили к торгу.
Когда мы вернулись обратно в дом, я был доволен, словно слон, тем, что удалось так относительно дёшево выторговать товары. И что теперь я врнусь в Москву не с пустыми руками. Адияков однозначно будет мной доволен, да и я собой был доволен. Часть мехов пойдёт Йоже Гале. Ещё часть я отложу для того, чтобы там матери, может быть, Дусе, или, может даже, будущей жене пошить шубки. Вот. Но, в принципе, навар должен получиться неплохой, особенно от реализации золотых слитков. Я уже потирал мысленно руки.
Я думал, что надо ещё посмотреть, где же Адияков спрятал бриллианты, но это явно не здесь. Насколько я помню, что он объяснял — это будет соседний улус, и туда ещё тоже надлежало мне заехать.
Тем временем старуха уже накрыла стол.
— Садитесь, а то остывает, — прошамкала она и демонстративно отвернулась, усевшись возле окна и взяв в руки какое-то шитьё.
Дети с любопытными мордочками повылезли из полатей и тоже пристроились рядом, с интересом глядя на нас.
Эх, если бы я знал, что здесь будут маленькие дети, я хоть бы конфет каких взял, а так у меня для них ничего не было.
— Тятя, — вдруг сказала девочка и что-то ещё пролепетала на якутском языке. Русского языка она практически не знала. И вот как с ней разговаривать? Это же моя сестра.
— Тебя как зовут? — спросил я и улыбнулся.
Она посмотрела на меня и опять сказала:
— Тятя.
— Она не разговаривает по-русски, — вздохнул Егор. — Старая Окулуун не научила её.
— Окулуун? — не понял я.
— Акулина по-вашему, — кивнул на старуху Егор, — видишь ли, эта Клавдия, мамка ихняя, она больше была по работе и тоже ими не занималась. Сами росли, как получилось. Вот и таки они теперь.
— А как же она с их отцом жили? — начал расспрашивать я.
— Да как. Приехал он молодой, красивый, здесь по этим факториям всё крутился. Клавка — баба справная, кровь с молоком. Вот он к ней и пристал жить. Она прожила с ним где-то четыре года, родились вот дети. Потом он уехал. Так она ещё немного пожила с этими детьми, а потом, вот видишь, захворала и умерла. Говорят, медведь её подрал.
Я послушал это всё и озадаченно хмурился. Дети остались сиротами, и вот что теперь с ними делать? Старуха их уже явно не вытянет.
— А старуха им кто? Бабушка родная? — спросил я.
— Да нет, какая бабушка. Окулуун, Акулина, здесь живёт просто так. Все, кто в этом улусе, так называют её своей бабушкой, а так она им никому не родная, но ко всем хорошо относится.
Я вздохнул. Вот жизнь.
Мы ещё немного посидели. Я ел их еду. Кулеш, какой-то тягуче-густой суп, квашенная репа, кровяная колбаса. Честно скажу, не понравилось, мне всё было невкусно, но тем не менее я вежливо что-то там ел. Хотя рыба была очень даже неплохая.
Потом старуха поставила перед нами что-то густое.
— Саламат, — пояснила она.
Я попробовал и скривился, стараясь, чтобы вышло незаметно — не понравилось. Саламат — это оказалась каша из муки, масла и молока. На любителя, в общем.
Тем временем старуха постелила нам постели, и мы легли спать. Я присматривался к детям, но они давно ушли — старуха их погнала на печь. Вот поэтому особо пообщаться не удалось, да и по-русски они не разговаривали.
А утром я проснулся рано, ещё все спали, и решил выйти, умыться и покурить, потому что все вот последние события они меня изрядно выбили из колеи. И хотелось подумать в спокойных условиях.
Я вышел на улицу и присвистнул: всё пространство вокруг — и земля, и трава, и деревья, и лабаз, и всё остальное — было покрыто снегом.
Первый снег.
Вот как меняется погода в Якутии — вчера было по-летнему тепло, а с утра уже снег.
— Нам нужно возвращаться обратно, — сказал я Егору, когда он тоже проснулся и уже вышел во двор умываться. Умываться предстояло из большой бочки во дворе.
— Чё так-то? — удивился он. — Хорошо же здеся. Я сюда люблю приезжать, отдыхаю душой и телом. Старуху сейчас заставим, пусть баньку истопит. Вечером посидим. Песни петь будем. Вчера так всё сумбурно было, а надо бы отдохнуть, водочки выпить, расслабиться, поговорить за жизнь. Тут нам и поговорить-то не с кем.
— Ну, вы же детей хотите нам отдать, — сказал я. — А мне ещё в два улуса смотаться по заданию Адиякова надо. Надеюсь, там других детей его не будет, — усмехнулся я.
— Да нет, он только с Клавкой жил, — покачал косматой головой Егор. — Ты не думай, это точно адияковские дети. Если не веришь, можешь кого хочешь здесь спросить.
Я обернулся вслед за широким взмахом его руки по всему горизонту. Кроме вот этих двух изб, ничего больше не было. Кого же тут спрашивать?
— Да, конечно, спрошу, — засмеялся я.
— Да нет, дети хорошие. Жалко их. Будут здесь — пропадут, толку с них не будет. Ну, разве что пацан охотником станет. Вот. А девчонка, когда до четырнадцати лет дорастёт, так её замуж и выдадут. Вот. А если в интернат заберут, то даже и не знаю, что получится… Какая там учёба? Никакой учёбы нету. Они, якуты, спиваются там потом, после интернатов этих, — зло сплюнул Егор.
— А ты не якут, что ли? — посмотрел я, глядя на его чёрные глаза.
— Нет, конечно, — возмутился он. — Да какой же я якут? Я из тунгусов. Мы в древние времена пришли сюда и завоевали Якутию. Мы всех их завоевали, и Колыму, берег Охотского моря…
Он гордо выпятил грудь. Я понял, что здесь свои какие-то межнациональные, межэтнические тёрки, и решил в это дело особо не вмешиваться.
— Но всё же, давай закругляться и возвращаться обратно. Снег пошёл, а нам ещё обратно возвращаться, в Москву.
— Ну, раз больше такого тут дела нету, давай возвращаться, — расстроенно вздохнул Егор, которому, конечно же, хотелось здесь ещё побыть. Дома ведь у него была работа, а здесь только пей, ешь, гуляй — не хочу. Старуха бегала, прислуживала, хоть и ворчала, но тем не менее выполняла всё, что ей говорили.
Я вернулся в тёмную избу. Старуха что-то там хлопотала возле печи, а детишки уже вылезли и зыркали на меня любопытными глазками. Ну вот, как с ними общаться, если они не знают русского языка?
Я присел перед девочкой. Перед сестрой своей. И сказал, показывая на себя:
— Муля. Муля.
Девочка посмотрела на меня вопросительно. Я ещё раз ткнул себя в грудь и медленно, по слогам, сказал:
— Му-ля. Му-ля.
— Мулья, — повторила девочка, коверкая слово.
— А ты кто? — я осторожно дотронулся до её руки, опять до своей. — Я — Муля. А ты кто?
— Аишка, — сказала девочка и засмеялась.
— Аишка, — повторил я, показывая на девочку.
— Да какая она Аишка! Анфиска она, — проворчала старуха. — Просто она ещё не может выучить.
— А как парнишку зовут? — наконец-то спросил я.
— Хомустаан. — Ответила старуха. — Алексей по-вашему.
— Ну, хорошо. А документы их где? Если их забирать, то надо же какие-то документы. Надо какую-то доверенность на то, что я не украл их, этих детей…
— Да куда там украл! Мы их в интернат передаём вообще через пятых-десятых, чужаков. Кто едет в город, через того и передаём. Кто там за них спрашивать будет? — отмахнулась старуха. — Заберёшь и так. Вот есть свидетельства о рождении, в сельсовете бумажки выписали. А больше-то ничего и нету.
Ну, хоть так.
Свидетельства оказались на якутском языке. Я вообще ничего не понял.
Через некоторое время мы собрались. Дети, умытые и одетые, видимо, в самую лучшую одежду, но которая, однако, выглядела довольно бедненько, сидели на тюках с мехами, нахохлившиеся, серьёзные, и испуганно смотрели по сторонам, глядя, как Егор готовит телегу.
Потом мы попрощались со старухой и выехали на дорогу по направлению к улусу.
Прощаясь, я заметил, как у неё блеснули слёзы в глазах. Но она гордая, отвернулась. Ну да, я её понимаю: детей она поднимала сколько лет, привыкла, привязалась к ним, а теперь остаётся здесь совсем одна, на всю вот эту огромную местность.
