Нина вдруг зарыдала, уткнув лицо в ладони, плечи её содрогались.
Дуся моментально подхватилась, обожгла меня укоризненным взглядом и унеслась из комнаты. Я растерянно сидел и не знал, что делать и как себя вести — женские слезы это последнее, что я могу воспринимать. Я так растерялся, что не знаю, чем бы это всё закончилось, но тут Дуся влетела обратно, и в одной руке у неё была начатая бутылка коньяка, а в другой — рюмка. Она щедро плеснула коньяк почти до самых краёв и протянула Нине:
— Пей! — велела она.
Нина всхлипнула и взяла рюмочку дрожащей рукой. Обнаружив, что там спиртное, она удивлённо посмотрела на Дусю.
— Я… я н-н-не п-п-пью…
— Пей! — велела Дуся грозным голосом. — Это как лекарство. Быстро пей, залпом!
Нина не стала с ней спорить и хлопнула рюмку коньяка. Дуся моментально подсунула ей яблочко, которое, словно фокусник, вытащила из кармана халата. Нина схватила его, но тут скривилась, закашлялась и быстро запила горячим чаем.
Я подумал, что сейчас её точно развезёт. Чтобы дать ей немного прийти в себя, спросил у Дуси:
— Дуся, а почему ты взяла коньяк, а не бурбон? Я же из Югославии привёз хороший бурбон.
— Ой, да ну его к чертям, бурбон этот твой, — проворчала Дуся. — Я его пробовала — шмурдяк шмурдяком, наш самогон и того лучше.
Нина слабо улыбнулась. Коньяк подействовал, да ещё запитый горячим чаем, и она явно начала расслабляться. Я посмотрел на неё и сказал:
— А теперь рассказывайте.
Она опять вздохнула и начала рассказывать.
От её рассказа у меня глаза полезли на лоб, по-моему, у Дуси тоже.
В общем, ситуация оказалась такова. Вот эти странные соседи, Августа и Василий, были потому странными, что они были немцами, этническими, поволжскими немцами. По сути, после войны к немцам отношение было, мягко говоря, не очень восторженное, причём даже к тем, которые поколениями жили у нас, и к Германии вообще никакого отношения давно уже не имели. Но была война. И вот и сидеть бы им сейчас тихо где-нибудь за Уралом, не поднимать головы и не высовываться, но…
Но у них случилась такая ситуация, что сын Августы и Василия, и заодно муж Нины, очень сильно заболел — онкология. И его пришлось везти аж в Москву. И всё это время он лежал в больнице. Поэтому они и были вот такие пугливые — всего опасались, старались не контактировать с людьми, постоянно исчезали. Это они бегали в больницу и по очереди дежурили там. Нина специально даже поступила в какое-то ПТУ, чтобы дали комнату в общежитии, и чтобы ей было где проживать, а Василию и Августе кто-то из знакомых (тоже не очень честным путём) дал эту комнату. Временно. И поэтому они там жили на птичьих правах и всего боялись.
А самая первая пьянка и шум у них были, когда первые результаты после химиотерапии были положительными, — это они так обрадовались и отпраздновали. А потом, когда всё опять ухудшилось, они снова стали бледными тенями.
Так рассказывала Нина.
Я слушал, и мне было их очень жалко. И с другой стороны, она мне нравилась как женщина, но я ещё тогда сразу понял, что у нас ничего не получится.
— Муля, я вас очень прошу, ему нужно лекарство, — и она протянула листочек, на котором было написано название. — Но его достать у нас невозможно. А у вас, Белла говорила, есть связи за границей. Они его производят вроде как в Чехословакии. Можно ли как-то попробовать его достать и перевести? Мы очень надеемся, что, может быть, хоть оно поможет…
Она опять зарыдала.
— Я постараюсь вам помочь, — пообещал я. — Не говорю, что стопроцентно получится, но сегодня же… нет, сегодня уже поздно. Завтра же с утра я свяжусь с Йоже Гале. Попробуем это дело как-то провернуть. Но гарантий я дать не могу, сами понимаете.
Синеглазка обрадовалась и бросилась ко мне на шею обниматься.
Когда она ушла, Дуся вытерла слёзы на глазах и жалостливо вздохнула:
— Бедные люди.
Я был с ню согласен.
Но вот, что они делали в туалете, и что это за вещества — я спросить забыл.
Маша родила в конце месяца.
До этого момента я дважды приходил к ней в коммуналку, мы много разговаривали. Что интересно, Маша действительно изменилась — она больше не пыталась давить на меня и что-то требовать. Мы просто разговаривали обо всём: о разных бытовых делах, о том, что творится на Кубе, о развитии химии, о перспективах нашего советского кинематографа. Она много читала и живо интересовалась разными литературными жанрами, поэтому разговаривать с ней было довольно интересно.
Я заходил туда, потому что, ну, во-первых, она мне была как бы не совсем чужая — в плане, что всё-таки какое-то время она была женой Мулиного отчима. Во-вторых, меня просил Модест Фёдорович, чтобы я за ней присмотрел. Поэтому я заходил. Насколько я понимаю, ей было со мной тоже интересно общаться, потому что девушка она была неглупая, довольно начитанная, продвинутая, а в коммуналке ну с кем ей ещё общаться? С новыми соседями или с Беллой? Поэтому наши посиделки были довольно интересные, хоть и непродолжительные.
И тут через какое-то время, я как раз вернулся домой с работы, и из кухни вылетела Дуся и радостно воскликнула:
— Маша родила! Девочку!
Я обрадовался, начал расспрашивать. Дуся сказала, что она сходила туда, в роддом, и даже посмотрела на девочку в окно. Вот только с Машей пока разговаривать не дают, но она написала ей записку и через знакомую санитарку передала. Маша дала ответ.
И Дуся посмотрела на меня, чуть замялась, а потом вдруг выдала:
— Ты знаешь, Муля, тут такое дело…
— Какое? — не понял я.
— Девочку она решила назвать Сонечкой.
— Красивое имя, — кивнул я и с подозрением посмотрел на Дусю. — И что? Какое такое дело? Говори!
— Да, вот такое дело. Не знаю, как ты отреагируешь. Ты же коммунист…
— И что? — опять ничего не понял я.
— Да, вот… понимаешь… Маша просила меня выяснить, тихонько у тебя, аккуратненько…
— Говори! — не выдержал я, — что она хочет выяснить?
— Не согласишься ли ты стать крёстным отцом Сонечки?
Глава 18
И вот вернулся я как-то раз домой с работы и обалдел.
В общем, дома у нас, видмо, был конкурс «Слепи лучший вареничек», ну или, может быть, по-другому как-то, типа «Золотой вареник». На кухне, значит, собрались Дуся, Валентина, Белла, Муза, Надежда Петровна и неожиданно… Августа Степановна. Я аж крякнул от удивления. Они вытащили кухонный стол на середину кухни, разложили его и сейчас вовсю лепили вареники. Вареники были с самой разнообразной начинкой, Дуся, видимо, заготовила всё наперёд. Сидели все рядышком, дружно лепили и складывали на посыпанный мукой стол.
Когда я вошёл, мирно текущий разговор о какой-то Гале прервался, и все посмотрели на меня. Я в душе ощутимо напрягся: когда шесть женщин смотрят на тебя с таким видом, значит, надо бежать. Но убежать я не успел.
Надежда Петровна на правах старшей, потому что мать, сказала:
— О, Муля, пришёл! А ну-ка, ну-ка, иди сюда.
— Давайте я хотя бы руки вымою, — пошёл на попятную я.
Но бабоньки были опытными, поэтому Дуся сразу заявила:
— Ещё вареники мы не варили. Так что заходи, Муля, и садись вон в тот уголок. Мы сейчас будем с тобой разговаривать.
У меня аж сердце ёкнуло.
Под предлогом «мы будем с тобой разговаривать» могло быть всё, что угодно. Любая тема. Причём самая неприятная тема — это была тема моей женитьбы. Ну, этот вопрос всё время мусолили Муллина мамашка и Дуся. Остальные — опционно. Кроме того, меня ещё любили просто так повоспитывать. Вроде больше других таких за собой недостатков я не замечал, поэтому гадал, о чём они сейчас будут со мной разговаривать (то, что сговорились — это понятно). Но внятного предлога, чтобы свалить, не было, поэтому пришлось идти в уголок и садиться.
— Слушаю вас, товарищи женщины, — сказал я деланно-безразличным тоном.
— Муля, — сказала Надежда Петровна, — тут такое дело…
