— Когда я вырасту, я буду доктором! — с важным видом заявила она.
Алёша сидел на стуле, болтал ногами и занимался тем, что старательно писал каляки-маляки в альбоме для рисования красным карандашом.
Я сел на одеялко рядом с Анфисой и спросил её:
— Ну, как тебе жизнь в Москве, Анфиса?
— Хорошо, — сказала она и требовательно добавила. — Держи!
Она сунула мне в руки мишку и сказала строгим голосом:
— Он кашляет.
— Хорошо, — включился в игру я. — Если он кашляет, чем мы его с тобой лечить будем? У тебя есть малиновое варенье?
— У мамы есть, — сказала Анфиса и задумчиво добавила. — Утром было. Если Лёшка не съел.
А у меня аж сердце сжалось — она уже начала называть Надежду Петровну мамой!
Мы ещё немного поиграли, а потом, когда вернулся Адияков, мы все дружно пошли на кухню пить чай с Дусиными пирожками.
— Как у тебя дела на работе? — спросил Павел Григорьевич, аккуратно помешивая ложечкой сахар в чашке с чаем.
— Хорошо, — кивнул я и затем спросил Надежду Петровну: — Тебя Анфиса мамой уже называет?
Надежда Петровна польщённо зарделась и сказала подчёркнуто нейтральным голосом:
— Ну, ничего, я же не могу ей запретить.
Но, судя по блеску в её глазах, она была очень довольна.
Мы ещё немного поболтали. Я порадовался, что они вот так вот нашли общий язык. Теперь у них полноценная семья.
На следующий день по дороге на работу меня остановил… Глориозов. Он явно меня поджидал, причём практически возле моего подъезда.
— Иммануил Модестович! Вот так встреча! — делано обрадовался он и растянул губы в подобии улыбки. — На работу идёте?
— Здравствуйте, здравствуйте. Да, неожиданная встреча, — вежливо поздоровался я, но потом не удержался и намекнул на то, что видно, как он замёрз, ожидая меня.
Глориозов смутился, но быстро взял себя в руки.
— Да, на работу иду, конечно. В это время я всегда иду на работу.
— А мне тоже нужно в комитет заглянуть, забрать корреспонденцию. Так что нам по пути. Давайте, это я вас провожу. Хоть поболтаем!
Деваться было некуда, не пошлёшь же его лесом.
— Давайте, — сказал я, и мы пошли по дороге, влившись в поток трудящихся, которые спешили на свои заводы, фабрики и разнообразные комитеты.
— Как там дела у вас? — продолжал щебетать Глориозов, видя, что я не поддерживаю разговор, а иду молча.
— Нормально, — отмахнулся я.
Вместо того чтобы спросить, как дела у него, я промолчал. Глориозов чуть поджал губы, но демонстрировать недовольство не стал, вместо этого продолжил дальше:
— Как там у вас продвигается фильм? Я слышал, что он уже вышел на завершающий этап, уже скоро, говорят, и премьера будет.
— Да, скоро будет, — неопределённо ответил я. — Как только завершат монтировать ленту, так сразу и будет.
— Да, такой успех в таком молодом возрасте — это очень замечательно! — с почтительным видом сказал Глориозов, стараясь подольстить мне.
— Да, успех получился, — равнодушно кивнул я, — невзирая даже на все те преграды и всех тех врагов, которые мне пытались помешать.
— Ой, ну что вы так, Модест Петрович…
— Я сразу понял, к чему вы ведёте, Фёдор Сигизмундович, — хмыкнул я.
— Ох, Иммануил Модестович… никто вам не пытался… — Глориозов от моего наезда чуть сбился с мысли, но всё-таки продолжил, — А то, что к проекту всегда стараются присоединиться другие люди, так это же нормальная практика. Испокон веков такое было, что самые талантливые, особенно полководцы, идут впереди, и за ними идёт толпа людей. В этом и заключается движение вперёд, прогресс человечества…
Я промолчал и не стал комментировать. Какое-то время мы прошли ещё молча. Глориозов, видя, что я не собираюсь даже из чувства вежливости поддерживать беседу, наконец подошёл к сути дела, ради чего он эту встречу устроил.
— Иммануил Модестович, — сказал он, опять одарив меня льстивой улыбкой, — я знаю, что в последнее время у нас с вами были некоторые разногласия…
— У нас с вами? — аж остановился я. — По-моему, Фёдор Сигизмундович, это вы старались поддержать моих оппонентов и заменять мне актёров, даже не спрашивая моего мнения.
— Ну, все мы склонны ошибаться, Иммануил Модестович, и я, как творческий человек, тоже иногда могу… — начал Глориозов, но я его перебил.
— Вы — творческий человек, Фёдор Сигизмундович, а я — обычный чиновник из Комитета. Тем более, как вы правильно сказали, я молодой ещё. И все те, кто становятся мне на пути… в общем, нам дальше с ними не по пути. Я никогда не прощаю своих врагов. Никогда!
— Но мы не враги, — замялся Глориозов.
— Ну как это не враги? — посмотрел на него я. — Вы же Мироеву убрали из постановки? Убрали! Вы Раневскую тоже убрали? Да! Про остальных я вообще молчу — всех тех, кого я просил взять. Вы их взяли, подержали некоторое время, а потом постепенно перевели во второй состав, а потом, в результате, у них вообще не оказалось никаких ролей. Ведь не так, что ли?
— Ну-у… — замялся Глориозов, стараясь не встречаться со мной взглядом.
— Так с каким вопросом вы ко мне сейчас подошли, Фёдор Сигизмундович? Ведь вы же не по дороге в комитет оказались возле моего подъезда! Вы живёте совсем в другом месте, я прекрасно это знаю. Значит, вы меня ждали! Ждали для того, чтобы что-то попросить, — пошёл в нападение я. — Поэтому говорите, что вам надо, и мы сейчас закроем этот вопрос, чтобы не напрягать друг друга лишним общением.
Глориозов растерялся, но всё же выдавил из себя:
— Мне нужны деньги на ремонт.
— Нет, Фёдор Сигизмундович, — едко сказал я. — Деньги на ремонт вам без очереди больше не дадут. Я вам сколько мог, столько помог. В результате вы мне отплатили вот так. Поэтому извиняйте — с кем вы там в коалицию вступали, с Тельняшевым? С Завадским? С Александровым? Или с кем ещё? Вот к ним и идите! И просите денег у них. Пусть они вам помогают. А я больше ничем вам помогать не буду! Лавочка закрылась!
Мы уже в это время подошли к воротам, за которыми желтело здание Комитета искусств СССР. И я уже хотел войти в калитку, когда Глориозов, глядя на меня, вдруг зло сказал:
— А я теперь всё знаю о ваших махинациях с госконтрактами!
От неожиданности я чуть не перелетел через порог калитки, но плотная толпа служащих комитета внесла меня в вестибюль, отрезав от Глориозова.
Так… с этим вопросом ещё надо разобраться.
На работе я себе не находил места. Всё буквально валилось у меня с рук. Даже Мария Степановна, увидев, в каком я состоянии, сделала мне большую чашку сладкого чая и велела ничего не писать:
— А то ошибок ещё там нахомутаешь, — проворчала она.
Я сидел, пил чай, и мысли мои разбегались в разные стороны.
Наконец, она не выдержала и сказала:
— Ой, Муля, иди домой лучше. Не мозоль глаза своим кислым видом! Толку от тебя сейчас вообще никакого!
— Но сейчас рабочее время, — вздохнул я.
— От начальства мы тебя прикроем, — сказала коллега и зыркнула на притихшую Ларису.
Та неуверенно кивнула.
Я поблагодарил, встал и пошёл домой. Размышляя, что делать с Глориозовым.
Так как дома была Дуся, то идти туда не хотелось. Сейчас прилипнет с расспросами. Ноги понесли меня в коммуналку.
Там опять никого не было. Даже Нины.
Я стоял на пустой кухне, курил в форточку и размышлял.
И тут в дверь позвонили.
Так как больше никого не было, я пошёл открывать дверь.
И удивился. Передо мной стоял Барышников, и он был изрядно пьян. Он посмотрел на меня мутными глазами и сказал:
— М-муля… ты меня уважаешь?
На всякий случай я кивнул. Нет. Я его не уважал, но он сейчас был в таком состоянии, что мне стало интересно, что он дальше скажет.
— Так уважаешь или не очень? — не желал отцепиться он.
— Уважаю, — усмехнулся я и добавил, — а что ты хотел?
— Муля, давай поговорим! — выдохнул он, покачиваясь.
Глава 20
— Хорошо, давай поговорим, — сказал я и отступил на шаг, пропуская Барышникова внутрь квартиры.
