Конечно, пускать пьяного на территорию уже даже не своего жилья было не совсем правильно, но уж больно любопытно было выяснить, с чем он пожаловал. Как говорится, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Я прекрасно помнил, как совсем ещё недавно он активно интриговал против меня, все эти его откровенно глупые наезды, а также как он поддерживал Лёлю Иванову в шантаже и ругани со мной. Я даже не сомневался, что он много чего знает насчёт госконтракта.
История была какая-то мутная, непонятная, я ничего не знал, и это меня изрядно бесило. Вот и Глориозов недавно намекнул. С этим вопросом давно пора было решать.
Ну что ж, интересно, что скажет Барышников.
— Заходи, — сказал я и пошёл на кухню.
Барышников, покачиваясь и цепляясь за косяки дверей, отправился за мной.
— Фу, как здесь противно! Как ту жить можно⁈ — сказал он, рассматривая убогую обстановку коммуналки.
— Все так живут, — сказал я и добавил. — Чай будешь пить?
Я помнил, где в буфете Белла всегда хранила дежурную пачку дешёвого чая. Она держала небольшую коробку с чаем на кухне всегда. Потому что периодически у неё случались приступы бессонницы, и, когда она не могла спать, то сидела на кухне, курила и пила чай. Из-за этого у них в своё время с Ложкиной были частые стычки, потому что Ложкина периодически у неё этот чай отсыпала себе.
Поэтому я открыл буфет в поисках чая. Но, к моему несказанному удивлению, кроме пачки с чаем, среди всевозможного барахла я обнаружил ещё и полбутылки портвейна. Портвейн был дрянной, но, в принципе, на безрыбье, как говорится…
— Портвейн будешь? — сказал я, обращаясь к Барышникову. — Или всё-таки лучше чай? — добавил я лукаво.
— О, выпивка? А давай! — зажегся Барышников.
Я вытащил стакан, протёр его и плеснул туда где-то на треть портвейна.
— Бери. Закусить, правда, нечем, но в принципе он неплохой.
— Да зачем нам закусывать? — хмыкнул Барышников и хлопнул всё залпом. — Твоё здоровье! — Затем взглянул на меня удивлённо и сказал: — А ты что, не будешь?
— Почему это не буду? Буду, — соврал я. — Просто стакан один, я же уже давно тут не живу. А это — посуда соседей.
— А, ну хорошо, — Барышников протянул мне стакан. — Теперь твоя очередь.
Я плеснул туда тоже портвейна, поставил на стол и, словно в задумчивости, подошёл к окну и закурил сигарету. Барышников сразу забыл о том, что этот портвейн предназначался мне, и хлопнул второй раз, уже мою порцию. Я подкурил, немного постоял, выпуская дым в форточку, и подождал, пока портвейн подействует и на так сильно захмелевшего Барышникова.
Когда его окончательно развезло, я спросил:
— Рассказывай, зачем ты пришёл, зачем ты со мной хотел поговорить?
Он уставился на меня изумлённым взглядом.
— Муля, ты чего?
Его язык уже заплетался, и я поспешил надавить вопросами, пока он окончательно не «поплыл».
— Ну ты же пришёл, хотел мне что-то рассказать, — напомнил я.
Барышников дурашливо покрутил головой в поисках свидетелей. Его состояние стремительно ухудшалось в сторону «в дрова», поэтому я торопливо спросил:
— Скажи, вот ты против меня всё время выступал на работе, с Лелькой Ивановой мутили интриги против меня. Что же я тебе сделал такого?
Глаза Барышникова вдруг полыхнули злостью.
— А потому, что тебе всегда во всём везёт! И отец — академик, и квартира какая, и на работу устроили, и в Югославию поехал — всё для тебя! Всё! А сам всегда только ходишь с важным видом. А тут тянешься, тянешься… И живёшь в бараке, и куча младших братьев и сестёр, и на выходных надо ехать мамке помогать в село, и ничего на горизонте нету, сплошная муть, беспросветная.
— Так ты из зависти, что ли? — удивился я.
Барышников пригорюнился и всхлипнул.
— Да ты меня не уважаешь, Муля, какая зависть… Хотя да, обидно это всё. Вот почему такая несправедливость, почему одному даётся всё, а другим — ничего?
— В советском обществе все равны, — процитировал я известную фразу.
Барышников отмахнулся.
— Ой, не рассказывай… Хотя ты ловок, шельмец…
Его язык уже так заплетался, что я с трудом различал слова.
— Что ты знаешь о госконтракте? — спросил я.
Но Барышников вдруг опустил лицо на руки и захрапел, с присвистом.
«Чёрт, — подумал я, — не успел».
Я попытался подёргать его, чтобы разбудить, даже потёр ему уши, но он просыпаться не хотел. Вот я дурак! Явно переборщил с портвейном, не надо было ему давать лишний стакан.
С досадой затушил недокуренную сигарету и задумался: что же мне делать с Барышниковым? В квартире больше никого не было, и бросать его одного в чужой квартире, пусть и коммунальной, будет как-то не комильфо. Придут соседи, те же Василий с Августой или Белла, — они, конечно, не поймут, что это у них за пьяный спит на кухне. Ещё милицию вызовут. Зачем вот это вот всё?
Но больше всего меня обуревала досада насчёт того, что я так и не выяснил, о госконтракте. Непонятно было, что конкретно ему известно. Постоянно информация об этом крутится вокруг меня, а вопрос так до сих пор и не был решён.
И такое впечатление, что информационная петля об этом всё сужается и сужается вокруг меня, и вот-вот захлестнёт.
Как же мне всё выяснить? Сидеть дожидаться, когда протрезвеет Барышников? Да он же по-трезвому ничего не расскажет, он меня ненавидит. Идти опять разговаривать с Глориозовым? Тоже не факт. После нашей утренней размолвки, максимум, это он меня пошлёт на три буквы.
Тогда что делать? Пока определённых мыслей не было, поэтому я принял единственно верный в данной ситуации вариант. Если нет исходных данных — нужно просто ждать. Как говорят в Китае, сидеть на берегу реки и ждать, пока мимо тебя проплывёт труп твоего врага. Врагов у меня много, на всех врагов рек не хватит, но, тем не менее, я пока отложил этот вопрос в сторону — займусь ним позже. Завтра всё равно что-нибудь да прояснится.
Я решил бросить Барышникова — пусть сам выкручивается, как хочет. Я сам направился из квартиры на выход. При этом уже практически в дверях столкнулся с Августой Степановной.
— Здравствуйте, — поздоровался и улыбнулся я ей.
Сейчас она уже так не шарахалась от меня, как раньше. Но всё равно особого, приязненного отношения с её стороны я не замечал. Даже то, что она была у нас однажды дома в гостях, когда они лепили вареники всем женским коллективом, — всё равно не подействовало: по отношению ко мне она держалась на дистанции.
— Как там у вас дела? — спросил я. — Где Нина?
— Она… она… — замялась, женщина и даже немножко побледнела. — Сегодня она дежурит… ну, там… в госпитале… сегодня её очередь…
Мне стало стыдно.
Еще на пороге дома я почувствовал, что что-то явно не того. Затем услышал, как в гостиной воркует Дуся и понял, что что-то случилось. И правда — у нас были гости… точнее гостья — Изольда Мстиславовна.
У меня, честно говоря, чуть глаза на лоб не полезли.
— Мне хочется думать, что вы зашли в гости к Дусе обменяться семенам укропа, а не потому что в Комитете что-то случилось, — заявил я, входя в гостиную.
Секретарь Большакова прищурилась:
— А что, просто так в гости к тебе зайти уже нельзя?
— Ну почему же… можно, — ответил я вежливым голосом, — просто если бы ко мне пришёл кто-нибудь другой, я бы мог расценивать это и как визит вежливости, и как угодно, но вы…
— А что я? — поморщилась Изольда Мстиславовна
Я красноречиво промолчал.
— Ну, вот зря ты так, Муля, думаешь обо мне, зря, — покачала она головой, прошлась по комнате, рассматривая картины и эстампы на стенах, провела пальцем по корешкам старинных книг, которые стояли в антикварной стенке. — Да, прекрасная у вас библиотека, я смотрю. И картины какие, и посуда… сразу видно, что здесь семья академика живёт.
— Двух академиков, — поправил я, — мой дед и отчим. А ещё тётя Лиза — профессор.
— Да семья у тебя что надо, — кивнула она, — а вот ты, Муля, как-то подкачал… обычным служащим пошёл. Что же ты в науку не захотел идти?
