Ладонь у меня защекотало, послышался сухой треск, а затем на кончиках пальцев вспыхнул белый огненный шар, кажущийся живым от пляшущих на его поверхности протуберанцев. «Лунный маяк». Он не был горячим, как пламя факела, но и холодным как «тропа» тоже не был — от него исходило мягкое тепло, и оно казалось даже приятным, особенно после прогулки по ледяной «тропе».
В комнате сразу стало светло. Не так как днем, конечно, но вполне достаточно для того, чтобы увидеть стоящую на столе початую бутылку вина, наспех заткнутую пробкой. Вина в ней, правда, осталось менее чем на четверть. Но тоже кое-что…
Я взял бутылку, зубами выдернул пробку и выплюнул ее в сторону. В один присест допил остатки вина, крякнул и отставил бутылку в сторону. Осмотрелся. Собственно, больше в комнате ничего и не было, если не считать плотно прикрытой двери на противоположной стене.
Я вдруг понял, что жутко проголодался. В последний раз я ел еще утром, и с той поры у меня маковой росинки во рту не было. Все как-то не до того. Выдвинув ящик стола, я обнаружил там промасленный листок «Санкт-Петербургских ведомостей», в который было завернуто что-то очень твердое. Развернув его, я обнаружил там к своей великой радости несколько больших сухарей. Взяв один, остальные вернул на место, и направился к выходу, оглушительно хрустя сухарем.
«Нужно принести сюда вина и еды», — подумал я, выходя из комнаты.
Глава 5
Умопомешательство в чистом виде
Сразу за дверью начиналась каменная лестница, ведущая наверх. В ней было ровно девять ступеней, я помнил это еще по прошлому разу, когда бывал здесь.
Наверху оказалось гораздо светлее, и я погасил огненный шар. Плюнул на ладонь и растер о грудь — на коже чувствовалось ощущение чего-то липкого. Так всегда бывает, когда держишь в руке «лунный маяк».
В комнате наверху царила разруха. Когда-то здесь располагалась больница для умалишенных, но потом ее превратили в лазарет для больных оспой. Позже его прикрыли, перенесли дальше за город. А здание с тех пор и пустует. Оно и понятно — кто же отважится теперь здесь поселиться? Только тот разве, кто оспу уже перенес, ведь, как известно, те, кто выжили, второй раз ею не страдают. Якобы, единожды переболев, организм сам запоминает эту заразу и уже больше ее в себя не пускает.
Может быть, может быть… При дворе поговаривают, что некий англичанин смог рассмотреть через увеличительные стекла каких-то мелких тварей, которые переносят болезни всякие. Они такие крошечные, что невооруженных глазом их и не видно совсем, и ты запросто можешь проглотить их вместе с воздухом. Ну или выпить вместе с водой.
Так этот англичанин что удумал: он брал обычную нитку, протягивал ее под кожей у больного оспой, а затем эту же нитку протягивал у здорового. И человек этот оспой уже не болел никогда в жизни.
Вот хитрый англичашка! Но с холерой так, говорят, лучше не делать. Холерой тоже два раза не болеют, но совсем по другой причине…
Я закрыл за собой дверь в подвал и тут же направился к выходу, обходя кучи наваленного тряпья и обломков мебели. Запах здесь стоял не очень приятный, как будто что-то протухло, и я поторопился покинуть это место. Когда у тебя во рту недожеванный сухарь, хочется чувствовать совсем иные запахи.
Но когда до двери оставалось всего пять шагов, я вдруг заметил справа от себя какое-то шевеление. И сразу остановился. Тяжело проглотил остатки сухаря, медленно вытащил из ножен палаш и протянул его в сторону большой кучи тряпья. Тихонько и очень коротко свистнул.
Тряпье снова пошевелилось.
— Эй! — громко окликнул я. — Кто там прячется? Выходи, пока я палашом не ткнул!
Никто не отозвался, и тряпки больше не шевелились. Тот, кто под ними скрывался, явно решил притаиться.
— Ну смотри, я тебя предупредил!
Нарочито громко топнув по полу, я сделал решительный шаг вперед. И куча тряпья тут же вздыбилась. В стороны полетели какие-то щепки, рванье, перья. В воздух взметнулась куча пыли, клубы ее ринулись во все стороны, в том числе и прямо мне в лицо.
Закашлявшись, я отпрыгнул назад, но палаша не опустил, а ладонью помахал перед собой, разгоняя пыль.
Первое, что я увидел — это длинная кривая жердь, конец которой покачивался прямо у моего лица. А уже в следующее мгновение я разглядел, что жердь эту сжимает в руках абсолютно голая девица с очень белой кожей и длинными, почти по пояс, светлыми волосами.
Сколько ей лет, я сразу и не понял. Я у голых девиц возраст плохо определяю — на лице очень сложно сосредоточиться. Но потом все же смог отвести взгляд от торчащей груди, соски на которой были угрожающе нацелены прямо на меня. Взглянув девице в лицо, я понял, что лет ей семнадцать-восемнадцать, или около того. Взрослая совсем девка, в общем. Худая только очень. Болеет, наверное…
— Эй, ты чего? — сказал я, ловя себя на том, что взгляд мой то и дело соскальзывает с ее лица на грудь, а то и ниже. — Чего на людей бросаешься?
— Ты кто⁈ — взвизгнула девка столь пронзительно, что я даже отшатнулся. Оскаленные зубы так и блеснули на меня своей белизной.
— Алешка я! Сумароков. Слыхала, должно быть, про род наш древний?..
— Какой еще род? — сквозь зубы прошипела девка и качнула жердью. Да так, что та едва не царапнула мне нос.
— Я же говорю: Сумароковы мы! Неужто не знаешь?
Девка снова оскалилась.
— Зачем тебе меч?
Она легонько стукнула жердью по кончику палаша. Странный какой-то вопрос. Или же я ее неправильно понял?
— Это палаш, — поправил я.
Она снова качнула жердью.
— Зачем тебе палаш?
— Честь свою защищать, — недоуменно ответил я. — И жизнь…
Я опустил клинок. Подумал немного и спрятал его в ножны.
— Вообще, это отцовский палаш, я редко его беру. У меня и своя шпага имеется.
— Шпага?
— Ну да… Послушайте, сударыня, вы бы прикрылись! Я вижу вас всю!
Я действительно видел ее всю. Сквозь многочисленные окна, в которых не осталось ни единого стекла, в помещение лазарета проникало не так много света, но и его было достаточно, чтобы лицезреть эту голую сумасшедшую во всей ее первозданной красе.
Роста она была немалого, макушка ее достала бы мне до губ, стой она ко мне ближе. Нос девицы был тонким, прямым и казался слегка вздернутым, что придавало ее бледному лицу немного детской дерзости. Обиженно надутые пересохшие губы она то и дело облизывала, не отводя от меня напряженного взгляда.
Грудь ее была не очень большой, округлой и напряженной, а темные соски съежились от ночной прохлады. Непроизвольно скользнув взглядом по впалому животу, я поторопился отвести взгляд — долго рассматривать то, что я там увидел, было бы верхом неприличия.
— У меня нет одежды, — ответила девица и опустила наконец свою жердь.
В голосе ее на этот раз послышались жалобные нотки. Как у человека, который попал в безвыходную ситуацию и теперь понятия не имеет как ему поступить.
— Здесь полно всякого рванья, — я кивнул на кучу тряпок. — Можете им прикрыться.
Девица посмотрела туда же и покачала головой.
— Я не стану это на себя надевать. Оно воняет!
Я принюхался.
— А разве это не от вас воняет?
— Нет! — выкрикнула она. — Это тряпки так воняют! И еще по ним всякие насекомые прыгают! Они меня даже кусали! Вот тут, тут, тут…
И девица трижды ткнула себе в голые ноги над коленями. На этот раз в голосе ее послышались даже какие-то обиженные интонации. Словно бы это я покусал ее за ноги.
— Так что же делать? — спросил я растерянно.
— Может быть ты отдашь мне свой плащ? — спросила девица. — Мне холодно!
Спохватившись и мысленно отругав себя за то, что сам не догадался сделать этого, я снял с себя свой плащ без рукавов, встряхнул его и, подойдя к девице, накинул его ей на плечи. Бросив жердь на пол, она тут же укуталась в него потуже, и я ладонями почувствовал, как мелко трясется под плотной тканью ее худое тельце.
— Спасибо… — пробормотала она чуть слышно.
