Еще Катерина приказала штаб-лекарю Петрову весь инструмент медицинский держать в кипящей воде не менее четверти часа, прежде чем прикасаться им к открытой ране.
— Вы поняли меня? — строго спросила она, крепко взяв несчастного лекаря за затылок.
Петров с несчастным видом торопливо закивал:
— П-понял.
— Как вас зовут?
— С-семен С-семенович, — заикаясь проговорил тот.
— Семен Семеныч, миленький, — очень проникновенно заговорила Катерина, не отпуская его затылка. — Поверьте мне: повсюду вокруг нас в воздухе витает множество всякой заразы. Как-нибудь я покажу ее вам через увеличительное стекло. По размеру она намного меньше вшей в вашем парике, но если она попадет в рану, та обязательно загниет. И раненный скорее всего умрет, но не потому, что рана была тяжелая, а потому что в нее попала зараза с ваших рук! Я понятно объяснила?
— Очень понятно… ваше высочество! — чуть не плача отозвался штаб-лекарь.
— Он сказал «ваше высочество», — прокатился шепоток среди находящихся в казарме гвардейцев. — Вы слышали? Он сказал «ваше высочество»!
На самом деле несчастный штаб-лекарь понятия не имел, кто перед ним находится, но должно быть чувствовал ее внутреннюю силу, сопротивляться которой возможности не имел. И потому обратился к Катерине так, словно она была великой княгиней.
Возможно, это произошло совершенно случайно, и второй раз такой ошибки он уже не допустил бы. Но этого хватило. И гвардейцы, должно быть, поняли это в самом прямом смысле, и в мгновение ока по полку пролетел слух, что врачевала Ваньку Ботова некая высокопоставленная особа близкая к самому императору.
Разубеждать гвардейцев было бессмысленно. Да и невозможно это было уже сделать, потому как слухи по гвардии разносятся со скоростью пули и моментально становятся неуправляемыми. А где гвардия — там и вся столица! Ведь не в казармах одних обитают лейб-гвардейцы, и не только лишь в императорском дворце. В любом трактире их можно повстречать — жующих, пьющих и вечно ссорящихся. Собственно, примерно так мы с Потемкиным и познакомились. Только он в тот вечер читал дамам стихи собственного сочинения и весьма фривольного содержания. Со всякого рода анатомическими терминами, которые при дамах обычно называть не принято.
В общем, я с некоторой тревогой ожидал момента, когда эти слухи докатятся до императорского дворца. Государь Михаил Алексеевич наверняка заинтересуется, что это за высокопоставленная особа, к которой обращаются не иначе, как «ваше высочество», врачует его личных гвардейцев, да еще указывает штаб-лекарю при этом, как именно это следует делать.
Конечно, пока еще никому не известно, кто такая Катерина Романова, и откуда она взялась. Но зато тут же вспомнят, что она моя дальняя родственница и временно проживает в моем доме. И тогда уже у государя появятся вопросы лично ко мне. И мне следует быть к ним готовым.
Но саму Катерину, похоже, все это нисколько не беспокоит. У меня возникает порой впечатление, что она вообще никогда страха не испытывает. И я напрямую спросил ее, боится ли она чего-нибудь. И услышал странный ответ, сказанный слегка пренебрежительным тоном:
— Один раз я уже сдохла. Ты думаешь, мне страшно будет сделать это во второй раз?
И тут же сменила тему разговора:
— Ты насчет алхимика с Потемкиным еще не говорил? Мне страсть как алхимик нужен! У меня плесень на дынях буйным цветом цветет, хочу попробовать пенициллин из нее извлечь.
Я уже неоднократно слышал от нее это слово — «пенициллин», но так толком и не понял, что она имеет в виду. Впрочем, каждый имеет права на собственные причуды. Потемкин, тот стихи скабрезные сочиняет, а Вяземский по вечерам на спицах вяжет. Я же говорю — причуды!
А чтобы лучше запомнить это странное слово, я дал такое прозвище своему домашнему коту, который уже почти год проживал в моем доме без всякого имени.
Так что теперь у меня был свой собственный Пенициллин. К слову сказать, нового жеребца, которого Гаврила купил вместо насмерть загнанной мною Стрелки, мы прозвали Майонезом…
Глава 4
Кровные браки, кривая магия и крыса под дверью
К тому моменту, как служанка позвала нас на ужин, мой камзол уже просох. Одевшись, я спустился в столовый зал, где за большим столом сидел в гордом одиночестве обер-вахмистр Глапп.
Дожидаясь, пока остальные соизволят к нам присоединиться, мы с ним выпили немного водки, закусив чесночным хлебом. Их кухни доносились будоражащие ароматы жареного мяса и еще чего-то весьма аппетитного, что наверняка было приготовлено специально для нас и вскорости должно было оказаться на столе.
Слуги суетились, так и бегали взад-вперед, выставляя перед нами все новые и новые блюда, так что мы с Генрихом не удержались и выпили еще водки, закушав ее жареной стерлядкой.
Дожидаться остальных сразу стало веселее, да и обер-вахмистр принялся рассказывать мне истории из своей службы в Ангальт-Цербстском полку покойного батюшки принцессы Софии Августы Фредерики. При этом он то и дело принимался хохотать и долбить кулаком по столу, отчего вся посуда начинала подпрыгивать и звенеть.
Я же ничего смешного в этих рассказах не находил, но из приличия тоже посмеивался, а в ударных местах даже совсем по-свойски хлопал обер-вахмистра по плечу, с каждым разом все сильнее и сильнее. В последний раз я уже хлопнул так, что он едва не скатился со стула и с удивлением уставился на меня.
— Зер гут, майн фройнд, — сказал я, чтобы немного сгладить положение.
Генрих принужденно хихикнул, уселся на стуле поудобнее, но истории свои больше не рассказывал. Впрочем, как раз в этот момент наверху послышались голоса, звонкий смех, и на лестнице показалась герцогиня Иоханна, следом за которой следовали Кристоф с принцессой Фике.
Герцогиня выглядела великолепно! За то время, пока я валялся на кровати и в полудреме вспоминал события последних дней, служанка успела поработать над ее поникшей прической, и теперь на голове у нее возвышалась самая настоящая сторожевая башня, укрепленная каркасом из металлических спиц, увенчанных навершиями в виде крошечных пушек. Несмотря на свою миниатюрность, сделаны они были с большим вниманием к мелочам: форма лафетов и длина стволов позволяли определить их, как «единорогов». Впрочем, это и не удивительно, ведь покойный супруг герцогини был генерал-фельдмаршалом. А до того, если верить обер-вахмистру — генералом от инфантерии.
На фоне своей матушки Фике смотрелась не столь ярко, но куда как свежее. Вместо строгой неподвижной маски, которую напоминало фарфоровое лицо герцогини, милое личико принцессы представляло собой целый театр чувств и эмоций, которые переполняли ее ежесекундно. Пухлые, наполненные молодой кровью губы то растягивались в улыбке, обнажая блестящие зубки, то поджимались, придавая лицу слегка обиженное и какое-то детское выражение. Глаза так и метались по сторонам, словно хотели увидеть и запечатлеть каждую мелочь.
Движения ее не были такими же грациозными, как у матушки — скорее резкими и порывистыми, — но это только добавляло ей той свежей прелести, которая начисто отсутствует у закостенелых матрон.
Кристоф, улыбающийся настолько широко, насколько ему это позволяло сделать анатомия, шел последним и что-то говорил принцессе. Она непрерывно смеялась.
Мы с обер-вахмистром Глаппом одновременно поднялись на ноги, чтобы приветствовать дам. Герцогиня спустилась в зал первой, подошла к столу и остановилась рядом со мной. Протянула руку для поцелуя, что я не замедлил сделать.
— Мадам, вы выглядите прекрасно, — сказал я.
Она натужно улыбнулась, явно не понимая смысла моих слов. А затем вдруг приподняла брови и спросила на неплохом французском:
— Мой друг, вы говорите по-французски?
— Уи, мадам, — отозвался я. — И весьма неплохо. Если верить, конечно, моему гувернеру Пьеру. Но он слишком много пил, а к концу жизни и сам уже говорил едва внятно.
Грозя мне пальцем, герцогиня позволила себе посмеяться над моей шуткой, которая на самом деле была чистой правдой. Тогда я услужливо выдвинул стул. Подскочившая служанка помогла подобрать пышные юбки, и герцогиня села, с интересом рассматривая яства перед собой.
