Но я выторговал для вас несколько часов жизни, обер-вахмистр! А там, даст Бог, мы еще что-нибудь придумаем…
Вслед за приговоренным на эшафот торжественно взошел глашатай, с лицом, похожим на кабанье рыло. Горделиво приосанясь, он развернул длинный свиток и принялся крайне медленно зачитывать какой-то текст. Единственное, что я понял, что говорилось все это от имени Великого князя Ульриха.
Но я ждал реакции толпы. И внимательно следил за лицом герра Глаппа. Но ничего не менялось — толпа молчала, лишь легкий шепот витал над ней, а обер-вахмистр с равнодушным лицом смотрел на трибуну. Туда, где сидел Великий князь. И принцесса. Должно быть, он смотрел сейчас именно на принцессу, но поручиться за это я не мог.
Закончив свою речь, глашатай свернул свой свиток и покинул эшафот. А я не понимал, что происходит. Почему толпа не загудела, услышав известие о переносе казни? И почему герр Глапп никак не отреагировал на это? Он даже и бровью не повел. Это была просто железная выдержка человека, привыкшего смотреть в глаза смерти, или…
Или же казнь все-таки состоится прямо сейчас⁈
Один из парней, удерживающих в руках цепи Генриха, одним рывком сдернул с него плащ, и стало видно, что из одежды на нем ничего больше нет. Даже исподнего. Все тот же парень снял с его шеи железный обруч, затем его грубо схватили под руки и подтащили к деревянному щиту. В какой-то момент Генрих попытался вырваться — то ли утратив самообладание, то ли возмущаясь столь грубым отношением к себе со стороны простых горожан, которые явно даже не были дворянами.
Но его сопротивление словно бы и замечено не было. Его с легкостью прижали спиной к деревянному щиту, вставили запястья в специальные веревочные петли, свисающие сверху, а напоследок коротко ударили в живот, отчего обер-вахмистр вздрогнул и сразу же обвис на веревках.
В толпе послышался смех. Стоящий рядом со мной пухлый господин в богато расшитом камзоле, тоже засмеялся — тонко так, звонко. Противно. И я, недолго думая, врезал ему локтем по затылку. Пухлый господин тут же захлебнулся смехом, покачнулся и рухнул на булыжник. На него покосились, но помогать подняться никто не кинулся. Только принялись отпихивать его ногами, чтобы не мешался.
А я уже снова смотрел на эшафот и никак не мог поверить, что все это происходит на самом деле. Туда тем временем поднялся священник, быстро прочел какую-то лютеранскую молитву и задал Генриху вопрос. Тот не ответил, только глянул на священника исподлобья и покачал головой. Перекрестив его, священник отошел в сторону.
Тогда за дело взялся палач. Он прислонил к чурбаку свой топор, взял в руки молоток и один огромный гвоздь. Подошел к осужденному, кулаком растопырил ему пальцы на правой руке, прижал к ладони гвоздь и нанес тяжелый удар молотком.
Вздрогнув, Генрих вскрикнул. А палач вновь заработал молотком, вбивая гвоздь все глубже в доски щита. При каждом ударе обер-вахмистр вздрагивал всем телом, и только та рука, которую палач приколачивал к щиту, оставалась неподвижной.
Даже крови пока не было видно. Гвоздь плотно зажимал края раны и не давал ей вытекать наружу.
Когда гвоздь был забит в ладонь почти полностью и остался торчать не более, чем на дюйм, палач принялся за вторую руку. Затем столь же быстро были приколочены ноги, прямо через ступни, и в это раз обер-вахмистр не выдержал — закричал от боли. Толпа отозвалась довольным гулом.
А я ошарашенно смотрел на Хардинера.
Ну же! Зачем калечить человека, если собираешься отложить его казнь?
Впрочем, уже было совершенно ясно, что ничего откладывать Хардинер не собирался. И я вдруг понял смысл его ответа, когда спросил его, насколько для него важно, чтобы демон по имени Румп снова отправился в Запределье.
«Достаточно для того, чтобы торговаться об этом с вами, — ответил он мне. — Но недостаточно, чтобы терпеть неуважение в отношении себя».
Мое требование отложить казнь, он воспринял, как неуважение. И сейчас демонстрировал мне это весьма доходчиво.
И только теперь я со всей отчетливостью понял, что несчастного обер-вахмистра мне не спасти. Он умрет через несколько минут, прямо здесь, на этом помосте, и смерть его будет ужасной.
Палач между тем закончил приколачивать Генриха к щиту, вернул молоток на чурбак, а вместо него взял в руки топор. Несколько раз взмахнул им, демонстрируя почтенной публике свое умение обращаться с инструментом. Подбросил в воздух, поймал. Снова подбросил, заставив сделать его в полете несколько переворотов. Снова поймал, под аплодисменты и восторженные возгласы толпы.
Затем он вопросительно посмотрел в сторону Великого князя, и тот взмахнул платком. Палач согласно кивнул и подошел к герру Глаппу, распластанному на щите. Теперь я видел его кровь. Она медленно стекала по рукам и ногам, капала на помост. Обер-вахмистр то ронял голову на грудь, то вновь поднимал ее и принимался крутить по сторонам, словно кого-то выискивал в толпе.
И я вдруг понял, что он ищет меня. Когда его арестовали гвардейцы, я обещал, что вытащу его из этой передряги. В тот момент я еще не знал, как это сделаю, но был уверен: все у меня получится.
Но теперь от этой уверенности не осталось и следа. Я ничего не мог поделать. Мог только смотреть. Мне показалось, что Генрих увидел меня в этой толпе, потому что он направил взгляд в мою сторону и уже больше не отводил его.
Даже когда палач взмахнул своим топором и одним ударом отрубил обер-вахмистру левую ногу почти у самого паха, он колыхнулся всем телом, закричал, но вытаращенных глаз от меня так и не отвел. И я тоже не мог заставить себя отвести глаз, и потому вынужден был наблюдать за этим кровавым действом.
Нога была прибита к щиту, и потому упала не сразу, а еще некоторое время стояла, не шевелясь. Потом колено подогнулось, и нога склонилась к помосту. Пульсирующая струя крови заливала помост.
Толпа взревела, что-то отрывисто проскандировала. Палач театрально поклонился, зашел приговоренному с другой стороны и снова взмахнул топором. Несчастный дернулся, и тут же вторая его нога согнулась в колене и склонилась к помосту.
На этот раз обер-вахмистр закричать не смог. Силы стремительно оставляли его вместе с вытекающей кровью. И он уже не смотрел в мою сторону. Голова его безвольно опустилась на грудь, а безногое тело лишь время от времени слабо вздрагивало. Я понимал, что это просто агония умирающего человека.
Толпа вокруг меня что-то оглушительно прокричала, а потом принялась скандировать одно единственное слово:
— Ханд! Ханд! Ханд!
Я догадался, что они требуют от палача поскорее отрубить несчастному руку, пока он не умер от потери крови. И палач, театрально поклонившись, исполнил их просьбу. Он в третий раз ударил топором, и тело сразу обвисло, а рука, приколоченная к щиту, еще успела дважды слабо дернуться, прежде, чем замереть, заливая доски под собой кровью.
Толпа взревела:
— Копф! Копф! Копф!
Люди требовали отсечь приговоренному голову. Все они пришли сюда, чтобы лицезреть вполне определенное зрелище, и не собирались пропускать ни один из его актов. И палач, стремясь удовлетворить требование толпы, нанес удар.
Голова несчастного герра Глаппа, — а точнее, того окровавленного куска мяса, что от него остался — свисала очень низко и болталась совершенно безвольно, так что тщательно наметиться палач не имел возможности. Удар его был весьма приблизителен, но достаточно силен — работник смерти явно намеревался отрубить голову с первого же взмаха.
Но в последнее мгновение Генрих непроизвольно дернулся, и топор не попал в цель. Его старательно наточенное лезвие угодило несчастному прямиком в рот и с легкостью отсекло верхнюю половину головы. А нижняя челюсть вместе с шеей обвисли. Кровь оттуда вытекала, как из переполненной чаши, превратив остатки туловища обер-вахмистра в отвратительный кусок мяса.
Старая цыганка, о которой еще совсем недавно рассказывал мне герр Глапп, обманула его. Его действительно четвертовали, но совсем не в глубокой старости, как она говорила.
