Не могу точно сказать, сколько времени я блуждал по дворцу. Встречные лакеи ни слова не понимали ни по-русски, ни по-французски, а караульные гвардейцы и вовсе отказывали вступать в разговор.
В конце концов в одном из пустых холлов я обнаружил раскрытое окно и попросту выпрыгнул на клумбу подле него, до полусмерти напугав садовника с огромными ножницами. Нацепив слетевшую треуголку, я отправился на поиски той коновязи, где мы оставили своих лошадей. Судя по всему, она находилась с противоположной стороны дворца, и я направился вдоль всего крыла, с некоторым удивлением заметив, что здесь становится на удивление людно.
Непрерывно прибывали всевозможные экипажи, из них выходили элегантные кавалеры и дамы в ярких нарядах. Экипажи тотчас же отъезжали, но им на смену немедленно являлись новые.
Вся вновь прибывшая публика шла туда же, куда направлялся я, и свернув за угол, я понял, что за странная сила их всех сюда тянула.
Прямо перед моими глазами возвышался эшафот. Рабочие уже закончили его сборку и удалились, и теперь наверху находился лишь высокий деревянный щит, к которому, как я догадался, осужденного на смерть должны были приколотить семидюймовыми гвоздями. Гвардейцы с пиками цепью окружили эшафот и не подпускали к нему никого ближе, чем на десять шагов.
А вся эта почтенная публика собиралась здесь, чтобы поглазеть, как человека изрубят на части. Сначала ноги, потом руки. А после и голову. Вот только не знала почтенная публика, что представление сегодня задержится. А может и вовсе не состоится, если у меня получится одолеть демона Румпа. А если не получится… Что ж, на нет и суда нет! Тогда мне уже не суждено будет узнать, что сталось с Глаппом, и сдержал ли Хардинер свое обещание в отношении Кристофа…
Интересно, я попаду в рай или в ад? В храм я хожу исправно, милостыню раздаю щедро, никогда не крал и не убивал подло… Если кого и приходилось шпагой проткнуть, так то не убийства ради, а чтобы жизнь свою сберечь. И потом всегда молитву читал — меня так батюшка научил.
«Ежели придется кого жизни лишить собственноручно, — говорил он, — то молись за душу его грешную, чтобы в ад не попала. Потому как коли по твоей вине душа его к богу не попадет, а прямиком к дьяволу отправится, то грех за то на тебе останется. А потом и сам в пекло угодишь! И черти тебя на сковороде чугунной тысячу лет жарить будут. А через тысячу лет сковороду поменяют, и заново жарить начнут!»
Такие вот сказки рассказывал мне мой батюшка на сон грядущий. Жутко интересные. От них не спать — от них по нужде хотелось.
Вспомнилось все это мне, пока я шел в обход эшафота, ища место, где мы оставили своих лошадей. Прибывшие на казнь еще не были в курсе, что она откладывается, и толпились поближе к эшафоту, чтобы иметь возможность рассмотреть мучения умирающего во всех подробностях. Есть в людях такая потребность: видеть, как умирает чужой ему человек. И чем мучительнее будет эта смерть, тем сильнее им хочется на нее взглянуть.
Уж не знаю отчего так. Наверное, людям хочется лично заглянуть в лицо смерти, чтобы при встрече узнать ее и попытаться спастись. А для кого-то это просто яркое зрелище, которое способно хоть как-то раскрасить его серые скучные будни…
Я уже почти протиснулся сквозь сгрудившуюся вокруг эшафота толпу, как она вдруг загомонила, зашумела, и я тут же замер. Напряженно обернулся. Толпа продолжала восторженно голосить, в воздух летели шляпы.
Со стороны дворца в сопровождении взвода гвардейцев к эшафоту шел Великий князь Ульрих. Был он не один, по левую руку его сопровождал одноглазый барон Маттиас Марбах, а по правую шел маркграф Хардинер. Чуть позади семенили герцогиня Иоханна и принцесса Фике. Вид у герцогини был довольно потрепанный, что меня вовсе не удивило, ведь не более часа назад я видел ее безмятежно спящей после загульной ночи.
Впрочем, принцесса София Августа Фредерика выглядела не многим лучше своей матери. И это было последствием не только бессонной ночи, но и того дикого ужаса, который до сих пор преследовал девушку буквально по пятам. Лицо ее было бледным и растерянным, опустошенный взгляд лихорадочно блуждал по толпе и старался не задерживаться на эшафоте.
Что⁈ Как⁈ Почему⁈
Я был сейчас растерян не меньше принцессы. Что здесь делает Великий князь? Что здесь делает Хардинер, гром меня разрази⁈ Мы же с ним только что договорились, что казнь Генриха Глаппа будет отложена, пока не состоится моя битва с демоном Румпом. Или Хардинер желает объявить об этом лично? Но для чего тогда здесь присутствует Великий князь и герцогиня с принцессой?
Все эти вопросы промелькнули у меня в голове в один миг. Я же стоял в полной растерянности и глазел, как гвардейцы раздвигают толпу, сгоняют мальчишек и нищих, облепивших высокую трибуну перед эшафотом, и как князь вместе со своим сопровождением входит на эту трибуну и садится на место прямо напротив деревянного щита на эшафоте.
Я непроизвольно отметил, что с той точки лучше всего наблюдать за казнью.
Но как же так? Почему? Неужели сейчас маркграф объявит, что казнь откладывается, а Великий князь после этого послушно оторвет от сиденья свой костлявый зад и снова удалится во дворец?
Я бы очень хотел, чтобы так все и случилось. Но вместе с тем понимал, что это было бы странно.
Когда князь Ульрих и все его сопровождение заняли своим места на трибуне, крики толпы постепенно стихли. Люди еще возились, торопливо обмениваясь перепутанными головными уборами, но уже не голосили.
Потом на эшафот резво взобрался крепыш в красном колпаке, скрывающем всю его голову. Только круглые отверстия для глаз чернели на ткани. Это был палач, в руках он держал увесистый топор на длинной рукояти. Толпа приветствовала палача громким криком, на который, впрочем, тот не обращал никакого внимания.
Водрузив топор на плечо, он проследовал к деревянному щиту и в ожидании остановился перед стоящим здесь же огромным чурбаком. На нем уже были разложены какие-то инструменты. С того места, где я находился, обзор был не очень хорош, но, кажется, там лежал увесистый молоток и охапка огромных гвоздей.
А затем над площадью пронесся протяжный вздох, когда толпа заметила направляющуюся к эшафоту процессию. Несколько вооруженных гвардейцев окружали укутанного в черный плащ Генриха Глаппа. На шее у него был надет широкий железный обруч, к которому крепились две короткие цепи. Двое дюжих парней в одежде простых горожан за эти цепи тянули обер-вахмистра к эшафоту. С лиц их не сходили улыбки.
Порой они замечали в толпе вокруг себя кого-то их знакомых и совсем по-свойски махали им руками. Люди им что-то громко говорили, они на это отвечали, после чего порой раздавались взрывы оглушительного хохота.
Настроение у толпы было самое что ни на есть праздничное. Я же наблюдал за этим действом с замершим сердцем. Я ждал, когда осужденного затащат на эшафот, а потом княжеский глашатай зачтет бумагу, из которой станет ясно, что казнь переносится.
Многие из толпы вздохнут с сожалением, от того, что зрелище, ради которого они сюда явились, не состоится в срок. Но многие будут с интересом наблюдать за лицом приговоренного — за тем, как луч вспыхнувшей надежды озарит его лицо. Всем будет хотеться увидеть, что чувствует человек, когда смерть, уже протянувшая к нему свою костлявую руку, вдруг отступает…
Между тем обер-вахмистра затянули цепями на эшафот, хотя он и не сопротивлялся. Но от того, что дюжие парни то и дело дергали цепи, да еще в разные стороны, Генрих на лестнице не удержался на ногах и упал вниз. Подвешенный за шею на цепях, он захрипел и затрепыхался, и может быть в итоге и задохнулся бы, если бы парни не догадались сойти с эшафота, подхватить приговоренного под руки и помочь ему взойти по лестнице.
Мне больно было смотреть на мучения этого достойного человека, несправедливо обвиненного в преступлении, которого он даже не совершал. Он просто хотел честно исполнить свой долг. И он его исполнил. И теперь за это должен был умереть лютой смертью.
