— Зетцен зи зих…
Я понял это, как приглашение сесть и вопросительно уставился на Ван-дер-Флита. Он спросил что-то у секретаря по-немецки. Тот ответил. Ван-дер-Флит понимающе покивал.
— Маркграф приглашал на аудиенцию только вас одного, — пояснил он. — Мсье Завадский может дожидаться вас здесь, а я пока вынужден откланяться. У меня есть еще кое-какие дела в столице. Буду ждать вас в полдень в «Еловой ветке».
Сказав это, Ван-дер-Флит поклонился каждому из присутствующих и покинул приемную. Мы с Кристофом сели на стулья, а секретарь прошел в кабинет маркграфа и отсутствовал несколько минут. Потом вышел, распахнул дверь во всю ширину и громко объявил:
— Герр Сумароков!
Слова его гулким эхом отразились от стен. Я немедленно поднялся и прошел в кабинет.
Помещение, в котором я оказался, впечатляло своим размерами. Пожалуй, здесь мог бы разместиться весь наш полицейский участок, да еще и с конюшнями в придачу. Длинные окна шли друг за другом непрерывным рядом, пропуская внутрь потоки солнечного света, которые ложились на мраморный пол косыми полосами, пересекая весь кабинет от стены до стены. Снаружи приглушенно доносились неразборчивые голоса и тупой стук, как будто кто-то забивал гвозди в доски.
По центру кабинета стоял стол, настолько огромный, что я усомнился в его практичности — сидя на одном его краю вряд ли можно было внятно расслышать слова человека, который обращался бы к тебе с другого его края. Впрочем, вряд ли места за этим столом когда-либо были заняты все без остатка. Об этом говорило и количество стульев за ним — их было всего с десяток, и сдвинуты они были к дальнему краю стола, где во главе сидел маркграф Хардинер.
Поза его была крайне расслабленной. По сути он не сидел, а полулежал в своем кресле, повернувшись к столу боком и закинув ногу на ногу. Вид у него при этом был очень задумчивый, в первый момент мне показалось даже, что он и не заметил моего появления. Взгляд его витал где-то в пространстве, а пальцы обеих рук он держал перед собой, приставленными друг другу самыми кончиками.
Я вопросительно повернулся к секретарю, но он уже плотно закрыл за мной двери. Тогда я проследовал к столу и остановился на почтительном расстоянии от хозяина кабинета. Нарочито звонко щелкнул каблуком, дабы привлечь к себе внимание. Поклонился.
Хардинер покосился на меня и вздохнул.
— Рад видеть вас в добром здравии, господин Сумароков, — сказал он по-русски. — Как вам спалось нынче ночь в нашем славном Сагаринусе?
— Спасибо, не очень, — ответил я. — Все время одолевали разные мысли.
— «Мыслю эрго существую»! — вольно процитировал Декарта Хардинер.
— Не стану спорить, — согласился я. — Но порой ночью желательно просто спать, а не думать о вещах неприятных и даже ужасных. Как о четвертовании, например.
— Целиком с вами согласен! — Хардинер оттолкнулся от спинки кресла и одним движением поднялся на ноги. Прошелся вдоль стола, поглаживая подбородок. — Однако ответьте мне на один вопрос, господин Сумароков: как далеко вы готовы зайти, чтобы спасти своего товарища от нежных рук палача?
Что-то очень нехорошее послышалось мне в его голосе. Но в словах этих явственно читалось стремление поторговаться, а значит за жизнь Генриха Глаппа уже была назначена какая-то цена. Вопрос был лишь в том, смогу ли я ее потянуть.
— У себя на родине, — ответил я маркграфу, — я состою на государевой службе, сыщиком сыскного приказа. И основной моей обязанность является борьба со всякого рода незаконными проявлениями. Находясь в Великом княжестве Сагарском, я не собираюсь отступать от своих принципов и что-то предпринимать в нарушение местных законов. Это все, что я могу ответить на ваш вопрос, ваше сиятельство.
Я поклонился. Хардинер хмыкнул, покосившись на меня. Спросил, почти на разжимая при этом зубов:
— Если уж вы столь дорожите своими принципами, господин сыщик сыскного приказа, то объясните мне, с какой целью вы со своим напарником — мсье Завадским, кажется? — не далее, как полчаса назад вошли в покои принцессы Софии Августы Фредерики Ангальт-Цербстской? Или же вы полагали, что коль сделали это тайно, то никто не сможет об этом прознать?
В груди у меня так и похолодело. Выходит, кто-то все же заметил, как мы с Кристофом заходили в комнату принцессы? Надо же как быстро здесь работают доносчики!
Но я ни единым движением не выказал своего смятения. Однако, мне следовало все объяснить Хардинеру таким образом, чтобы у него не возникло ни малейшего сомнения в нашей с Кристофом добропорядочности. И сделать это надлежало немедленно.
— Мы с мсье Завадским загодя прибыли во дворец на аудиенцию к вашему сиятельству, — медленно начал я, тщательно подбирая каждое слово. — У одной из комнат мы услышали, как за дверью плачет некая девушка. Как люди благородные, мы не могли просто пройти мимо, и решили выяснить, не можем ли мы чем-то помочь. Мы и не предполагали, что встретим там принцессу Ангальт-Цербстскую. Она, как и всякая порядочная девица, слезами провожала свою прежнюю жизнь, чтобы стать супругой Великого князя Ульриха уже без всяких сожалений! Убедившись в полной безопасности принцессы, мы с мсье Завадским удалились.
Хардинер смотрел на меня с изрядной долей удивления. Потом коротко хохотнул. Хохотнул еще раз. И, наконец, зашелся в заразительном смехе, держась при этом за живот и вздрагивая всем телом. Продолжалось это изрядное количество времени, так что я в конце концов не удержался и тоже принялся хохотать вместе с маркграфом. А внутренне силился понять, что же такого смешного он нашел в моих словах.
Хардинер между тем подошел к одному из многочисленных окон, слегка отодвинул в сторону занавес и поманил меня рукой:
— Подойдите, господин сыщик. Смелее.
Я сразу же перестал смеяться и выполнил его просьбу.
— Посмотрите вон туда…
Маркграф пальцем указал за окно, где с десяток рабочих уже заканчивали сколачивать из длинных досок какое-то сооружение. Нехорошее предчувствие сдавило мне сердце.
— Вам известно, что это такое, господин Сумароков? — спросил Хардинер.
Я покачал головой.
— Не могу знать, ваше сиятельство…
— Это эшафот! Сегодня на нем казнят герра Глаппа за покушение на честь княжеской особы. Я мог бы отменить казнь, но я не стану этого делать. И знаете почему?
Я с трудом переглотнул. В миг пересохшее горло так и обожгло, будто огнем. Спросил глухо:
— Почему?
— Потому что я тоже состою на государственной службе, и у меня тоже есть принципы, господин сыщик! И не в моих принципах отменять принятые решения. Если я хоть раз позволю себе подобную слабость, мои многочисленные враги немедленно решат, что я и вовсе утратил всякую волю, что мною можно вертеть, как заблагорассудится… А это не так. Поэтому хотим ли мы с вами того или нет, но ваш друг сегодня будет казнен. Впрочем, Великий князь проявил милость, и все действо обойдется без унизительных дубовых веток и отрезанных чресел. Его просто четвертуют.
Ну вот и все. Тон маркграфа говорил сам за себя: никакие возражения приняты не будут. Все уже решено окончательно и бесповоротно.
— Тогда к чему был ваш вопрос о том, на что я способен во имя дружбы? И как далеко могу зайти в этом? — я говорил так глухо, что с трудом слышал самого себя.
— Насколько мне известно, герр Глапп вам вовсе не друг, — Хардинер отпустил занавес и отошел от окна. — Просто попутчик, которого вы впервые в жизни увидели пару дней назад. Пройдет еще два-три дня, и вы забудете о нем, как будто его никогда и не было… Но вот как быть с мсье Завадским?
Сердце мое так и ухнуло куда-то в желудок, сорвавшись с насиженного места одновременно с глухим ударом.
— А что не так с мсье Завадским? — спросил я. Голос мой стал сиплым, почти не слышным для меня самого.
Но маркграф, похоже, все же расслышал мой вопрос совершенно отчетливо.
— Ваш Кристоф вбил себе в голову, что влюблен в нашу юную принцессу, и теперь не представляет себе жизни без нее. Более того: этот мальчишка и принцессу заставил думать, что она тоже в него влюблена. И все это случилось буквально накануне ее свадьбы с Великим князем Ульрихом…
