— Какую комедию? — удивился Бродов.
— «Антон Иванович сердится»? — неуверенно предположил психиатр.
— Кончилась комедия, — жёстко ответил Николай Иванович. — Киножурнал подойдёт? С хроникой наших… — Он чуть не сказал с горькой иронией «побед», но воздержался и заключил: — Хорошо. Подумаю насчёт развлечения. Это полностью беру на себя. Свободен, Михаил Маркович. Спасибо.
* * *
Погода с приходом осени испортилась. Нелётными ночами мы оставались в уютных спальнях на втором этаже. Так и в эту ночь: угрюмая, низкая облачность спасла город от бомбёжки, а к утру поднялась и превратилась в светлую пелену, сквозь которую даже солнышко проглядывало.
Я проснулась рано, отдохнувшая, бодрая, но лежала тихо-тихо, прислушивалась к своим ощущениям и вспоминала. Я помнила, что вчера Михаил Маркович обещал мне глубокий транс, помнила, как он говорил размеренным, мягким голосом какие-то сложные, интересные фразы, которые я силилась понять. Я цеплялась за обрывки смысла: понятные словосочетания, отрывки предложений, мне казалось, что вот-вот ухвачу суть, но это не удавалось, мысли вновь сбивались, смешивались. Ещё ладонь его мешала, которая неравномерно покачивалась перед моим лицом, и никак было не поймать ритм этих покачиваний.
Дальше в памяти стояла глухая стена, которая заканчивалась там, где наша медсестра-лаборант Сима довела меня до кровати и помогала раздеться перед сном. Я, вялая и уже сонная, едва шевелилась. Снилось ли мне что-нибудь? Осталось такое впечатление, что всю ночь моё сознание провело в полной темноте, тишине и покое, — так иногда случалось при ночёвке в нашем подвале-убежище, хотя часто там снились необыкновенно яркие и реалистичные сны.
Теперь же я не вспомнила ни одного сна. При этом мной владели неизвестно откуда взявшиеся два совершенно разных и очень сильных чувства. Первое: глубокая, доходившая до отчаяния горечь, будто от безвозвратной потери. Смутными тенями бродили по границе сознания отец, мать, бабушка, и горло сжимала глухая боль от того, что они ушли когда-то из моей жизни и их не вернуть больше. Вторым чувством, встретившим моё пробуждение, было ощущение гармонии, покоя, благополучия, уравновешенной правильности всего происходящего со мной. Второе чувство не боролось с первым, а обнимало его и старалось растворить в себе, сделать частью своей сложной гармонии. Первое же сопротивлялось, вырывалось, как капризный ребёнок, который не позволяет себя утешить.
Прозвенел будильник, и мы приступили к обычным утренним процедурам. Девчонки поглядывали на меня с интересом, но вопросов не задавали. Во время завтрака, который я едва ковыряла, поскольку есть не хотелось, заметила, как Женя исподтишка прощупывает меня. Но в том состоянии парения между горечью и блаженством, в котором я находилась, это не имело значения.
Мы высыпали из столовой в коридор, чтобы получить от Нины Анфилофьевны указания, где у кого сегодня будут проходить занятия и практики, а наткнулись на товарища Бродова. Девчонки обрадовались этой неожиданной встрече, как приятному сюрпризу. Николай Иванович направил их в первую «приборную», а меня задержал. Женя, проходя мимо, плеснула в меня пригоршней белой зависти.
Николай Иванович переждал, пока коридор опустеет, и негромко сказал:
— Таисия, как чувствуешь себя?
— Хорошо.
— Ты вчера прошла очень трудное испытание, помнишь?
Я помнила только, как Михаил Маркович вводил меня в глубокий транс и как трудно было входить. На редкость трудно. Дальше — провал. Я отрицательно покачала головой и заверила на всякий случай:
— Я постараюсь и вспомню.
— Можешь не стараться. Со временем вспомнится само собой: так задумано. Устала?
— Нет.
Но вдруг я обнаружила, что он прав: я устала. Не столько от вчерашнего транса, сколько от непривычных занятий, длившихся с утра до ночи, от отсутствия отдыха, от невозможности надолго выйти за порог. Так что я осторожно добавила:
— Немножко.
— Погулять бы, да?
И тут Николай Иванович прав: меня, как никогда, тянуло вон из помещения, на улицу, на воздух.
— Сделаем так. Сегодня у тебя день отдыха, никаких занятий, никаких практик, — постановил товарищ Бродов.
Я неуверенно улыбнулась:
— Мне нравятся занятия…
— Молодец, что рвёшься в бой. Но передышка необходима. Дальше предстоит работать в полную силу. Понимаем?
Я покладисто кивнула. Неужели начальник отпустит меня погулять?! Я боялась предположить.
— Вот что. Ты теперь — москвичка, а города практически не знаешь. Так не годится. У меня есть полдня. Хочешь, покажу тебе Москву?
Впервые за всё время, что я была знакома с товарищем Бродовым, он улыбнулся — не для проформы, а по-настоящему. У него это получилось примерно так же неуверенно, как скакать на лошади — у человека, который лет десять на неё не садился. Я в тот момент даже побаиваться его перестала.
Как велико было изумление от неожиданного предложения строгого руководителя, так же велика и радость. Я бы запрыгала и захлопала в ладоши, но от смущения смогла только выдавить:
— Да.
Восторг, появившийся при этом на моей физиономии, видимо, входил в планы Николая Ивановича, потому что его улыбка преобразилась: стала свободной и радостной.
— Тогда быстро одеваться и обуваться! На улице прохладно — понимаем. Я жду у выхода.
В общем, Николай Иванович в буквальном смысле взял меня за руку и повёл гулять по городу. Правда, так забавно: товарищ Бродов брал меня, как маленькую, за ручку каждый раз, что мы переходили улицу или попадали в толпу: на остановках транспорта, у магазинов, где отоваривали продталоны. Будто я несмышлёная или только что из деревни и не знаю городской жизни.
Выйдя на площадь, мы на углу свернули налево, на Волхонку. Отсюда было хорошо видно сразу несколько аэростатов, плывших над Москвой-рекой, Замоскворечьем, Кремлём. Один висел в вышине прямо над конструкциями будущего Дворца Советов. Николай Иванович неодобрительно покосился на эти конструкции, увешанные маскировочной сеткой, и мы нырнули в переулок, куда я и прежде заглядывала, но углубиться и пройти до его противоположного конца не находилось времени.
Товарищ Бродов остановился, развернулся ко мне.
— Я люблю бродить по городу, куда ноги несут. А ты?
— Можно, — согласилась я. — Я в Ленинграде везде ходила…
Тут я сообразила, что, если мы станем бродить абы как, чего доброго, не попадём на Красную площадь. А ведь я уже извелась в ожидании того момента, когда, наконец, окажусь там. Николай Иванович, видимо, тоже подумал об этом, поскольку он сказал:
— В Москве все пути ведут в Кремль. Она так построена: кругами с центром в Кремле, и улицы лучами расходятся от центра сквозь все круги. Вот и посмотрим, какая дорога выведет нас на Красную площадь. Хорошо?
Прекрасно! Лучше некуда… если бы не война.
Мне нравились узкие, извилистые переулки и то, что, в какой ни загляни, где-нибудь виднеется некрашеный деревянный забор, а из каждого палисадника, из каждого двора приветливо машут рыжими ветвями деревья и кусты.
Николай Иванович рассказывал всякие любопытные истории о некоторых зданиях, мимо которых мы проходили, и целых улицах. Я была совершенно поражена, узнав, что крошечный и неприметный на вид домик пережил пожар 1812 года — такая невообразимая древность! Я приложила ладонь к пыльной стене. Нагретая солнцем, она была тёплой. Показалось, будто дом — живой и будто он пообещал мне благополучно пережить и эту военную годину.
Мне очень нравились и старинные здания, и современные. Нравилось то, что они беспорядочно перемешаны, что мирно соседствуют дома, совсем разные и по величине, и по виду. Оказалось, что они из разных эпох и принадлежат к разным архитектурным стилям. Николай Иванович говорил, какое здание от какой эпохи осталось. Он так просто объяснил, на какие приметы нужно обращать внимание, что я скоро научилась худо-бедно различать основные архитектурные стили. Колонны, прямые линии и крыша спереди домиком. Круги, завитушки, густые узоры из лепнины. С каждым шагом, с каждым поворотом мы будто всё больше углублялись в прошлое.
