Фасады этим летом не подновляли, дома были покрыты слоем серой городской пыли, краска и лепнина кое-где облупились. Все окна — в белых бумажных крестах, разбитые — закрыты фанерой и чем попало. Но всё это делало город ещё более живым и близким. Сложно объяснить. Так, наверное, выглядит солдат на войне: похудевший, заросший щетиной, в поношенной пропылённой форме. Но всё это не делает его менее дорогим для тех, кто ждёт его дома, для тех, кого он защищает. Наоборот, такой он ещё роднее.
— А этот дом как тебе?
Большие окна, изогнутые линии рам и дверных проёмов, ковка навесов и балконов — будто вытянутые, искривлённые от недостатка солнца стебли, лепнина — те же томные, утончённые стебли. И цветные мозаики с манящими видами дальних стран — как окна в другой мир. Здания вроде этого встречались и вдоль бульвара, и я ни разу не прошла равнодушно мимо их притягательной красоты.
— Мне больше всех нравится.
Николай Иванович принял мой ответ с таким удовольствием, если не сказать торжеством, как будто он лично спроектировал это здание.
— Стиль модерн. Значит «современный». Представляешь, я видел, как его строили! Году в девятом…
Вот это да! Ещё до революции! Тоже мне «современный»!
— Николай Иванович, вы родились в Москве?
Отчего же не задать вопрос, если он сам первый заговорил о своём прошлом?
— Нет, я, как и ты, приехал из деревни. Только я был постарше, семнадцати лет от роду.
Меня всегда интриговало: как это жили люди до революции, что у них такая была за жизнь без советской власти, без индустриализации и колхозов. Жизнь без электрификации-то я себе отчётливо представляла. А про всё остальное старшие рассказывали, но неохотно.
— Слушал лекции в народном университете и работал, само собой. Непростая была жизнь. Съёмная комнатка без всяких удобств пополам с чужим человеком. Работа на улице, в любую погоду, в дождь, в холод. Потом повезло: нашлось место в городском архиве, интересное занятие… У меня к тому моменту было четыре класса народного училища, плюс народный университет, плюс самообразование — вот и взяли в архив. Понимаем, для чего нужно учиться? Без образования интересной работы не видать — будет тяжёлая и однообразная.
Я бы слушала и дальше, открыв рот. Например, мне очень захотелось прояснить, что собой представляет работа в городском архиве и чем она так уж интересна. Но Николай Иванович спохватился:
— Да! Про тот дом в стиле модерн.
Мы уже неторопливо брели дальше.
— На его месте прежде стоял вот такой, как этот, крошечный особнячок, а вокруг был сад — старые яблони, вишни. Когда всё это рушили, сердце кровью обливалось. А построили — вот такую красоту! Как тут решишь, что правильнее: сохранить старое или создать новое? Ты как думаешь?
— Не знаю. А нельзя было новый дом построить на каком-то другом месте? На пустыре.
— В Москве пустой земли мало, всей красоты на пустырях не построишь… А ну-ка, гляди: это когда построили, определишь?
Я сказала, что думала.
— Молодец! А энергетика как тебе?
Я не ожидала вопроса. Переключила регистр восприятия и долго вслушивалась в то, что открылось мне.
— Похоже на нашу Лабораторию.
— Чем же?
— Секреты… Здесь держали экран — закрывали информацию. Что-то военное. Строгое.
— Дисциплина?
— Да. Строгость. И много бумаги… Не понимаю…
Товарищ Бродов, наоборот, всё понимал и был очень доволен.
— А сейчас как?
— Сейчас нет экрана.
— Тут в царские времена собирались революционеры и находилась маленькая подпольная типография.
Так мы переходили от дома к дому, из улицы в улицу, по моим ощущениям, сильно петляя. Когда пересекали улицу Калинина, Николай Иванович специально подвёл меня ко входу в Военторг, и не зря: фигуры витязей завладели моим воображением. Мне ярко представилось, как они оживают и, чеканя тяжёлый шаг, сурово маршируют по улицам города: идут громить врага. Отсюда до Кремля было уже рукой подать, но мы даже не пошли смотреть вблизи на Библиотеку, а снова нырнули в тонкую сеть переулков.
Из всего многообразия их названий мне запомнилось только одно — забавное: «Кисловский» и что этих Кисловских — несколько штук. Мой проводник объяснял происхождение самых странных названий, и каждый раз эти объяснения оказывались совершенно неожиданными, но в голове мало что задержалось.
Заинтригованная первым, удачным, опытом, я иногда переключалась на внутреннее восприятие — сканировала энергетику отдельных зданий. Ещё дважды я снова встретила дома, пронизанные военной дисциплиной и атмосферой секретности. Но в одном всё это было застарелое, неживое.
— Тут ещё проводились какие-то обряды. Вроде тех, что проводят наши шаманы, — поделилась я наблюдениями с товарищем Бродовым.
— Насчёт конкретно этого дома — не знаю, — сказал он, — но то, что ты описываешь, похоже на масонов.
Так я впервые услышала о многовековой истории тайной организации масонов и о масонской ложе Москвы.
Второй раз энергетика военной тайны была живой, сильной, хорошо мне знакомой. Николай Иванович — впервые на моей памяти — рассмеялся, после чего потребовал:
— Таисия, забудь немедленно этот дом и всё, что про него наговорила! А я при случае кое-что скажу товарищам об эффективности их конспирации. Ну, они же просто убеждены, что великолепно прячутся!
Он снова весело усмехнулся. Определённо, к товарищам у него был какой-то личный счёт!
Ещё разок товарищ Бродов сам попросил меня настроиться и посканировать, не связан ли с флигелем, чудом сохранившимся от разрушенной усадьбы, неупокоенный дух.
Я призналась:
— Не чувствую.
— Стало быть, легенда врёт, — заключил Николай Иванович. — Чего и следовало ожидать.
В большинстве, дома и улицы излучали чистую, светлую и тёплую энергию, поэтому, несмотря на осеннюю промозглость, создавалось ощущение, что находишься и не на улице вовсе, а в стенах большого, уютного дома.
— Ну, надо тебе ещё увидеть университет. Будешь когда-нибудь учиться в Московском университете. Пойдём через Белинку!
Мы направились напрямик, дворами к улице Белинского. Тут нам навстречу попалась женщина, с которой Николай Иванович неожиданно поздоровался. Она была примерно его лет, в белом чистом платочке, по кайме которого шёл простой набивной узор. Николай Иванович перекинулся со знакомой несколькими фразами, сумев расспросить о её новостях и не дать возможности ничего спросить о себе. Она даже обо мне не спросила — кто такая и кем ему довожусь, хоть и поглядывала с доброжелательным интересом. У старушки оба сына были в армии: один — на западе, на фронте, другой — на востоке, готовом взорваться войной в любой момент. Муж работал на заводе и получал продталоны на хороший рабочий паёк. У невестки в квартире выбило окна взрывной волной, поэтому она с матерью пока перебралась в комнату свёкров на Белинку. Ночи холодные, и уже начали подтапливать печь. Дров достали, пока всё хорошо.
У неё был непривычный для меня и явно не столичный, мягкий говор. Они с товарищем Бродовым, видимо, были давними знакомыми, хотя не близкими, общались лишь изредка и случайно, но эта пожилая женщина смотрела на Николая Ивановича тёплым, сочувственным взглядом, как будто знала о нём что-то трогательное или просто вспоминала молодым.
Бесхитростно одетая, доброжелательная, не привыкшая жаловаться и просить, старушка напомнила мне… наверное, родную деревню. Душу сильно защемило необъяснимой горечью. И ещё: до спазма в горле захотелось, чтобы сыновья вернулись к ней живыми и невредимыми.
Николай Иванович, распрощавшись со знакомой, внимательно пригляделся ко мне.
— Что с тобой, Тася? Устала?
Я встрепенулась.
— Ни капельки!
— А почему глаза красные?
Он пощупал мой лоб. Ладонь товарища Бродова была теплее моей кожи, и он успокоился.
В сквере университета было людно. Из здания библиотеки Горького молодые люди и девушки выносили ящики и связки книг, грузили на полуторки.
