— Нет.
— Посмотрим, — ехидно улыбнулась ему Тэруми.
Лайя вклинилась в перепалку и прижала к себе сестру.
— Как же здорово! Поздравляю! Я так рада!
Фенрис тоже опомнился и стал поздравлять друга. Чонсок сразу стал вслух мечтать, чему он в первую очередь станет учить сына. Тэруми в амбициозных планах мужа не участвовала, только однажды не выдержала и толкнула сестру локтем, привлекая к себе внимание.
— Представь, что с ним будет, если опять родится дочь, а не будущий Правитель, — иронично прошептала Тэруми Лайе на ухо.
— Тише, пусть побудет эти месяцы счастливым отцом дочери и предполагаемого сына, — хихикая сказала ей Лайя.
— О чем шепчетесь? — почувствовав неладное, спросил Чонсок, обрывая свою речь на полуслове.
— Ни о чем! — одновременно выпалили они и набросили на лица выражение полного наивного очарования.
Чонсок и Фенрис засмеялись, девушки тоже тихо захихикали.
Вдоволь наговорившись, они отставили тарелки и вытянулись на ковре. Чонсок открыл на нужной странице книгу, которую начал читать вчера. Тэруми, расположившись у него под боком, сначала скучающе рассматривала узоры на шторах, а потом заснула. Фенрис кропотливо записывал для Лукаса заметки, которые хотел, чтобы маг духа оформил в исторический трактат для эльфов.
Лайя сидела в стороне от них у источника освещения и рисовала Грегори, Феликса и Аёнг. Рисунок выходил таким душевным и милым, что она не переставала улыбаться. Почувствовав, как сильно затекла спина, она чуть сместилась. Взгляд коснулся родных, и на душе стало ещё теплее.
Долго и счастливо… Когда-то она мечтала о таком, но со временем поняла, что жизнь — это не роман о любви, не добрая история о прекрасной принцессе, которая ждет своего принца… Жизнь порой сурова, а судьба переменчива, и никогда нельзя предугадать заранее, что ждет впереди. Но сейчас, глядя на любимых и таких важных её сердцу родных, Лайя была уверена: чтобы всё сложилось как надо, нужно бороться. А ещё она знала, что как бы ни повернула судьба жизни всех четверых, они со всем справятся. Вместе. Тхарамэ.
Василий Щепетнёв
Белая ферязь
Глава 1
20 октября 1912 года, Спала, Царство Польское
Новоселье
— Нет, отец Александр, умирать мне рановато. Я ещё поживу, у меня еще много дел, так и передайте Mama и Papa. И остальным тоже передайте: я намерен жить и буду жить. Пусть не надеются сэкономить на подарках к рождеству.
Священника я видел смутно, словно на мне были бабушкины очки, да ещё запотевшие. Но в том, что это священник, и не просто священник, а отец Александр, я не сомневался, уж не знаю, почему. Априорное знание. Нечувствительное.
Священника мои слова обрадовали. Явно. Он произнес молитву (какую именно, не скажу, в молитвах я не силён), подхватил дароносицу, и быстрым шагом удалился. Благую весть отчего же не снесть?
Я остался один, но ненадолго. Спустя минуту вошли доктора. Три размытые фигуры, но я знал — это врачи. Светила. Однако мне и одного сейчас тяжело видеть. Умирать я и в самом деле не собираюсь, и надеюсь, что не умру, но мне требуется покой. И не только покой.
Доктора стали переговариваться вполголоса, обращая на меня внимания не более, чем на индейца Виннету, фигуру которого в полный рост поставили в углу комнаты ради моего спокойствия.
— Господа, — сказал я еле слышно, но они услышали. — Господа, это невежливо — не замечать больного. А если больной к тому же и цесаревич — недальновидно.
— Ваше… Ваше Императорское Высочество, вы… Вы можете говорить?
— Всегда умел, как в возраст вошел.
— Как вы себя чувствуете, Ваше Императорское Высочество?
— Чувствую, что мне нужен покой. Оставьте меня.
— Мы должны осмотреть вас, Ваше Императорское Высочество.
— Вы меня видите. Вы меня слышите. И довольно. Прикасаться ко мне не позволю. Ступайте. Всё — завтра.
Уходить доктора не торопились. Но и подойти ближе не решались. Как-никак, цесаревич явно выразил свою волю — не прикасаться. Оно, конечно, цесаревич, во-первых, мальчик восьми лет, а во-вторых, больной, но он — цесаревич. Вдруг ему станет ещё хуже, и тогда что? И тогда спросят с того, кто нарушил приказ цесаревича. Кто из них самый смелый, и вопреки выраженной воле наследника решится ею пренебречь? А вдруг это ускорило смерть? Остальным будет очень любопытно.
Смелые-то, среди докторов, может, и есть. А дураков нет. Потому, потоптавшись немножко, доктора покинули покой. Доложат Государю, пусть он решает, осматривать или нет.
Доктора вышли — и тут же вошли двое. Мужчина и женщина. Женщина — сиделка, мужчина — дядька. Нельзя же оставлять больного без присмотра. А двое — ещё и друг за другом присмотрят, мало ли что.
Женщина подошла к постели, и посмотрела на меня:
— Не нужно ли чего, нещечко?
— Нет, Груня, — проговорил я еле-еле. Совсем сели батарейки.
— Если что, только скажи, я рядышком, — и она села на высокий табурет. И в самом деле рядышком. В шаге от меня.
Ну, ладно. Такой, видно, порядок.
А дядька остался стоять у двери.
Видел я по-прежнему плохо, да и темно, но все-таки чуть лучше, чем четверть часа назад. Это радует, есть надежда, что зрение наладится. И остальное тоже.
Мне больно. Хоть кричи. Левое бедро горело, и выше и ниже тлело, в общем, ничего хорошего. Но я не кричал. Терпел. Стерпится — слюбится, говорит народ, а народ мудр. Да и не впервой мне — терпеть.
Медленно проступало окружение — так в ванночке с проявителем появляется изображение на фотобумаге. Плёночная фотография — метод старый, почти исчезнувший, но я иногда балуюсь. Баловался.
В комнате полумрак. Через стрельчатые окна света падает чуть: то ли поздно, то ли сильно пасмурно. На столе в трех метрах от меня стоит керосиновая лампа с зеленым абажуром, как у Ильича в Шушенском. Стоит и светит, довольно ярко. Или мне так видится. На потолках шалят купидончики. В комнате множество драпировок. Пахнет керосином, пахнет горящими дровами, сыроваты дровишки-то, пахнет пчелиным воском, и ещё какой-то неизвестный запах. Ага, карболка, подсказывает априорное знание.
Время года? Похоже, осень. За окном — шум дождя, небольшого, унылого.
Место? Зимний дворец? Определенно нет. Александровский дворец? Тоже нет. Это дворец, пусть, но — деревянный.
Тогда где я?
Вдруг сиделка вскочила и склонилась в реверансе. А денщик, напротив, вытянулся во фрунт.
Дверь отворилась бесшумно, и вошли они. Император Николай Александрович и императрица Александра Федоровна. Mama и Papa.
Mama подошла первой, стремительно. Papa медлил, видно, боялся увидеть печальное.
— Alexis! Baby! Sunbeam! Алексей! — от волнения женщина называла меня всеми семейными прозвищами. Или не всеми? — Тебе… Тебе лучше?
— Здравствуйте, Mama и Papa, — поздоровался я еле слышно.
— Конечно, конечно, здравствуй, — нежно, но и нетерпеливо сказала женщина. — Тебе лучше?
Настойчивая.
— Ещё нет, Mama. Но обязательно станет. Мне так сказали.
— Сказали? Кто? Врачи?
— Нет. Там, — и я поднял глаза к потолку. К купидончикам.
— Ты… Тебе… Кто?
— Вы молились… и вот… — я замолчал. Просто не было сил. И не знал, что говорить. Когда не знаешь слов — молчи.
Женщина обернулась к Николаю Александровичу.
— Он услышал! Он услышал! — и заплакала.
Государь мягко отстранил Mama, и сделал шаг вперед. А потом второй. Шел он через силу, словно по грудь в воде.
— Алексей, ты… ты как?
— Живой, Papa. И буду жить дальше. Твёрдое слово.
«Твёрдое слово» для императора что-то означало, потому что он отвернулся — скрыть слезы.
— Плакать не нужно, я же не умер, а совсем наоборот, — сказал я, и соврал. Алексей Николаевич Романов умер. Освободил тело. И мне выдали ордер на вселение. Кто выдал, зачем, почему — не знаю. И что стало с цесаревичем — тоже не знаю. Может, переселился, как я.
