Тогда матушка сделала знак мужикам, чтобы те стояли на месте. Они мгновенно ей повиновались. Она решительно отодвинула меня в сторону и неспешно проследовала к экипажу, не отводя взгляда от императрицы. И по мере приближения, глаза ее расширялись. Казалось, что она не верит увиденному ими. А потом и вовсе замерла в изумлении. И тогда Мария Николаевна сама шагнула ей навстречу.
— Настасья Алексеевна, голубушка! — государыня приобняла матушку за плечи и коснулась ее щеки своей. — Если мне не изменяет память, то виделись мы с вами лет эдак пять тому назад, на балу по случаю тезоименитства государя, супруга моего невинно убиенного.
— Уже дошли и до нас эти страшные вести, ваше величество, — отозвалась матушка, вновь обретя дар речи. И низко склонилась перед государыней. — Сосед наш, князь Глебов, получил эту весть от сына своего старшего, Владимира, прибывшего из столицы на почтовых без всякого продыху. Изначально мы и верить в это не желали, но княжич заверил, что все это истинная правда. Я и высказать не могу вам всего своего сочувствия! Сама лишилась мужа преждевременно, и знаю, насколько тяжело принять это.
Сестрицы мои, Олюшка с Лизаветой, все еще ничего не понимая, сбежали с крыльца и встали по обе руки от меня, чуть спрятавшись за моей спиной. Лизанька, самая старшая из моих сестер, едва заметно пихнула меня локтем.
— Алешка… — зашипела она, аки змеюка. — Глазам своим не верю… Неужели ты саму государыню-императрицу к нам в гости привез?
Было ей уже почти двадцать лет, но замуж нам ее пока так и не удалось выдать, и вовсе не из-за каких-то ее внешних недостатков. Я полагаю, что все мои сестры — девицы достаточно видные, и не только для местной деревенщины, но и даже для петербургского света. Но выбор женихов здесь был не особо велик, а Лизанька — особа привередливая, кого попало и первого встречного себе в мужья брать не собиралась, и потому сидела до сих пор в девках, вместе с младшими сестрами.
Черная коса ее толстой плетью была перекинута через плечо на грудь, и Лизанька неуверенно теребила ее своими тонкими пальчиками. Человек несведущий, впервые Лизаньку увидевший, мог бы назвать эти пальчики нежными и ласковыми, но я-то был братом этой бестии, и прекрасно знал, что ежели эти пальчики сожмутся в кулачок, а кулачок сей прилетит тебе в ухо со всего размаха, то эпитеты «нежные» и «ласковые» сразу покажутся совсем неуместными.
Глаза ее тоже были черными, под цвет волос. Не угольными, конечно, но очень темным. Должно быть, проявилась в ней таким образом кровь кавказских князей, которыми являлись предки моей матушки. И хотя глаза эти были очень большими, но смотрели пронзительно, так, что порой хотелось спрятаться куда подальше от взгляда эдакого.
— Так оно и есть, Лизанька, — ответствовал я ей. — Как есть императрица наша Мария Николаевна. Решили уехать подальше от суеты петербуржской, покуда нужные люди не разберутся до конца с тем, кто государя на тот свет отправил.
Олюшка так и вцепилась мне в руку.
— Так говорят же, Алешенька, что камергер Лефорт это был! — воскликнула она. Но не громко, а так, чтобы только нам с Лизаветой было слышно, а до императрицы с матушкой ее слова не донеслись. — Он в государя и выстрелил. А потом и собой покончил, когда понял, что убежать не сможет, и ждут его пытки лютые!
Олюшке вот-вот должно было исполниться семнадцать, была она скромница и любила проводить досуг в компании с французскими романами. Наверное, с Кристофом им нашлось бы о чем поговорить. Ростом она особо не удалась, но внешностью ее господь не обидел, да и сложно было бы ему это сделать, учитывая, что оба родителя наших были известными красавцами. Во всяком случае, я так считал. Темноволосая, голубоглазая, пухлогубая, пухлощекая — Олюшка казалась всегда немного обиженной, и потому ее постоянно хотелось приголубить и поколотить того негодяя, который осмелился нанести ей обиду. Вот только никого негодяя и в помине не было.
— Цыц, — не поворотив головы, сказал я шепотом. — Еще неизвестно, кто Лефорту тот пистолет в руку вложил и приказал в государя пальнуть.
— А-а! — понимающе протянула Олюшка. И тут же вновь сжала мою руку. — Алешенька, — позвала она, — а кто те нужные люди, про которых ты сказал? Кто с ентим делом разбираться будет?
— Вот я и буду разбираться. А покуда — цыц! И что б ни слова никому!
— Ясно, Алешенька! — испуганно отозвалась Олюшка.
— Поцыцкай мне тут, — предупредила меня Лизанька. — Я спесь-то твою столичную махом здесь из тебя выбью.
— Дуреха ты! — поморщился я. — Я дела государственные, между прочим, решаю. Нельзя из меня спесь выбивать… То есть, нету у меня никакой спеси!
— Вот я и проверю, — мрачно пообещала Лизанька. — А то ишь-ты — цыцкает он! Дела у него государственные… Мне Владимир Глебов успел рассказать, какими ты там делами государственными в своем Петербурге занимаешься. Уж не знаю, известно ли об этом маменьке, но лично мне ты должен о-о-очень многое рассказать!
— А мне⁈ — тут же влезла Олюшка. — Почему я ничего не знаю⁈ Алешка, а мне расскажешь⁈
— А ты маленькая еще, — отрезвила ее Лизанька. — Рано тебе еще о таких вещах слушать.
— О каких вещах? — Олюшка так и вытаращила на меня глаза и потянула за руку. — Алешка, расскажи! Чем ты там занимаешься таким, что даже мне еще рано об этом слушать⁈ А мне ведь и замуж уже можно! Только не зовет еще никто, но как только позовет — сразу же пойду! Ну, Алешка, ну, расскажи! — тут она дернула меня так за рукав, что он затрещал даже. — Я тоже тебе что-нибудь расскажу взамен, хочешь?
— Не хочу, — сказал я. — Отстань! Нечего мне рассказывать. Лизка выдумала все. Слушает сплетни всякие, да верит им.
Имение Глебовых, Ижорское, находилось по соседству с нашим, несколько верст всего. Вообще-то, мы с соседями не особо близко общались. Так, по большим праздникам собирались, когда не пригласить соседа в гости было бы равноценно нанесению смертельной обиды. Но чтобы просто так в гости друг к другу ездить, поболтать да кофием побаловаться, такого и не припомню даже. Большой дружбы, в общем, не водили.
А тут, значит, Владимир Сергеевич Глебов, примчавшись из столицы домой с трагическим новостями, для чего-то явился к нам в Светозары и встречался здесь, оказывается, с Лизанькой с глазу на глаз, и поведал ей при этом последние сплетни на мой счет.
Чего это ради, спрашивается? Почему именно Лизаньке он об этом решил рассказать? Нет, не так: почему вообще он решил рассказать об этом кому-то из моих родных? Я могу понять, если бы он передал последние столичные сплетни своим папеньке с маменькой, да братцу своему младшему Бориске. Но причем тут Лизавета?
Ах, Владимир Сергеевич, Владимир Сергеевич… Вам придется мне кое-что объяснить.
Между тем матушка с государыней закончили свою приветственную беседу и направились к дому. Мы с сестрицами расступились, уступая им путь к крыльцу. Катерина с камер-фрейлиной Голицыной торопливо шли следом. Когда они все прошли в дом, и сестрицы за ними, Гаврила сразу принялся распрягать лошадей, а Орлов с Федькой подошли ко мне. Федька, поведя носом, поторопился проскочить за сестрицами — учуял, должно быть, запах съестного. Гришка же остановился очень близко ко мне, постоянно озираясь.
— Ну что, камер-юнкер? — спросил он негромко сквозь зубы. — Может намекнешь мне, от какой такой напасти ты спасал императрицу нашу? От кого этот побег затеял, да меня в него втянул? Из-за чего в преступники меня записал?
— Да что же ты такое говоришь, Гришенька? — ответил я на такие слова. — Ну какой же ты преступник? Ты лейб-гвардии служивый, и потому прямая твоя обязанность охранять императрицу вне зависимости от политических веяний. Именно этим нам с тобой отныне и придется заниматься, Гришенька. Именно этим.
— Так ты думаешь, что во дворце светлейший князь не смог бы обеспечить государыне должной охраны? — с усмешкой поинтересовался Григорий.
В ответ я тоже усмехнулся.
— Светлейший смог бы, кто же спорит? Но кто защитит ее от самого светлейшего?
