— Лида, что ты мне приказываешь? Левое ухо зачесалось. А я вот назло почешу правое!
— Таська — в тихом омуте! — что ты от меня хочешь?
Они редко на самом деле угадывали, но мы не всегда их разубеждали. Веселились в такие моменты от души и они, и мы.
Мы и приготовим, и всех накормим, и посуду перемоем, и позанимаемся как следует — и всё равно время оставалось. Вначале предложили ещё стирать на всех наших мужчин. Те радостно оживились, но товарищ Бродов категорически запретил военным «тащить к девчонкам свои портки». Так грубо и выразился, если не хуже: мы-то этот разговор слышали только в пересказе ошарашенных ребят. И добавил:
— Давайте, товарищи, уважать наших женщин и самих себя. Неужели не стыдно отдавать им грязное бельё?! Вы же командиры!
И своё он стирал сам, причём часто. Чуть не каждый день менял подворотничок гимнастёрки: видно, из принципа не хотел отказываться от городских привычек.
Книг не взяли: они тяжёлые, объёмные, а проглотишь, если интересная, влёт. Я попросила у Игоря старинные — по астрологии и рунам — и начала их осваивать, но еле-еле: не могла поверить в то, что сложные, многоступенчатые расчёты и, наоборот, случайные сочетания всяких значков имеют отношение к живому человеку и его реальной судьбе…
Когда впоследствии мне привелось держать в руках гадательные руны и вживую внимать наставлениям по методике гадания, это уже не производило такого гнетущего впечатления. Должно быть, тяжёлые фолианты спрессовали в себе многовековой груз самых мрачных пророчеств…
Игорь молодец: разгрызал мрачную премудрость, как орехи, и не позволял ей подавить себя!
Кто-то — уж не товарищ ли Бродов с его дотошным отношением к мелочам? — догадался захватить лото! Играли всем коллективом едва ли не каждый вечер. Такая у нас сложилась традиция. И в карты, само собой. На копеечки, но с каким азартом резались! Ребята ломили интеллектом, мы — интуицией и удачей. Подика в «боевой» обстановке угадай, какая тебе выпадет следующая цифра или карта! Николай Иванович не скрывал удовлетворения: и тут у нас тренировка — непринуждённая, весёлая. Мечта любого руководителя любой школы!
Военные готовы были сидеть за картами хоть всю ночь. Доходило у них и до споров, и до нешуточных разборок, взаимных обвинений в жульничестве. Но в десять вечера неизменно посиделки прекращались: товарищ Бродов напоминал о дисциплине и разгонял всех по комнатам спать.
Между прочим, товарищ Бродов завёл ещё интересное правило. У нас же в вагоне и дом, и рабочее место. Невозможно военным во время отдыха оставаться застёгнутыми на все пуговицы и в ремнях. Девушкам перед сном хочется переодеться в халатик, распустить волосы. С другой стороны, не работать же в расхристанном виде! Потому товарищ Бродов постановил: с такого-то по такой-то час у всех — рабочее время. На работе — соответствующая форма одежды. Остальное время — «домашнее», каждый может расслабиться сообразно собственному представлению о приличиях. Само собой разумеется, что, независимо ни от каких послаблений, к столу командиры садились одетыми строго по форме, застёгнутыми на все пуговицы…
Много лет спустя я узнала, что строгие традиции командирского стола нарушаются только на подводных лодках во время похода. В субмарине так жарко, что люди и вахты несут зачастую полураздетыми; тут не до обеденного этикета. Впрочем, это уже совсем другая история…
С нашим рабочим временем понятно: мы тренируем свои нейроэнергетические навыки. Но чем были по шесть часов в день заняты мужчины — точно не скажу. У радиста и шифровальщика конкретная работа появлялась время от времени: товарищ Бродов переписывался с Куйбышевом, с Москвой. Саша Ковязин потихоньку перебирал вверенную ему технику: проверял, ремонтировал каждый прибор, который была возможность вынуть из ящика; знакомился с новой для себя аппаратурой: радиопередатчиками, антеннами, генераторами. Сам руководитель сидел, не поднимая головы, над какими-то бумагами, картами, документами: изучал, писал. К этому делу привлекал и Геннадия — секретчика. В общем, мне кажется, он просто находил всем занятие, чтобы не бездельничали. Кроме самого себя, потому что он по правде был занят!
Чем дальше к югу, тем сильнее солнце нагревало нашу теплушку днём. Ночью мог и мороз ударить, но днём каждый страдал от жары и духоты. Тогда Николай Иванович сделал невероятное послабление: разрешил военным в рабочие часы закатывать рукава гимнастёрки. Надо заметить, собственным разрешением он и сам пользовался вовсю!
Обстановка у нас от этой крошечной перемены стала ещё более домашней.
— Девчонки, а ну-ка, подлечите!
Женя с Лидой сразу подскочили к Николаю Ивановичу. Наши медсёстры-лаборантки и бровью не повели: если надо лекарство — пожалуйста, но у нас лекарства не в почёте.
— Николай Иванович, что лечим?
Я уже не первый раз наблюдаю такую сцену, а всё не понимаю, зачем они спрашивают. И так же видно. На эти вещи даже не надо специально настраивать мысленное зрение: хочешь не хочешь, а видишь; они на поверхности, если, конечно, человек не закрывается специально. Женя с Лидой тем более видят всякие неполадки в организме: я же в Москве слышала, как ночью они обсуждали это шёпотом.
Руководитель убедил себя и даже Лиду с Женей, что их помощь ему вполне достаточна. Но обращается он к ним от случая к случаю, только когда надо избавиться от неприятных симптомов, вроде головной или сердечной боли. Я не умею объяснить того, что чувствую, но и не могу отделаться от ощущения, что если товарищ Бродов не будет серьёзно лечиться, то может очень скоро умереть от удара — так мне кажется.
Так странно и как-то неуютно, что мне его совсем не жалко! Не знаю почему. Он прост и доброжелателен с нами, он общается с нами на равных, он верит в нас и доверяет нам больше, чем кому бы то ни было из старших. Но я не могу заставить себя предупредить кого-то о том, что чувствую — ни его, ни девчонок. Я-то, в отличие от них, совсем не умею лечить! Мне не пристало соваться в чужой огород со своими советами. Да и пророчества — не моя стезя, а Женина.
Николай Иванович будто прочитал мои мысли. Он повернулся ко мне, бросил добродушно и как бы невзначай:
— Тася, ты бы полечила!
Я ответила ему укоризненным взглядом: знает, что я не могу, а цеплял меня этим уже не раз. Николай Иванович мой взгляд проигнорировал:
— Тася, давай, а?
Я уже была близка к панике.
— Николай Иванович, вдруг я сделаю хуже?!
На помощь пришла Лида:
— Тася права: не надо ставить опыты на вас! Мы позанимаемся с ней потом. Тася потренируется на нас, да, Тась?
— Я не впервые это слышу, — сухо бросил товарищ Бродов.
Через минуту он снова обратился ко мне, да так мягко, вкрадчиво даже:
— Таинька, но ведь ты раньше умела!
Я онемела от удивления.
— Ты лечила бабушку, помнишь?
Бабушку? Неожиданное напоминание повергло меня в полное смятение. Бабушка… Судорожно сглатывая готовые пролиться слёзы, я прошептала срывающимся голосом:
— Я не была рядом с бабушкой… Она умерла без меня.
— Раньше, Тася, гораздо раньше! — не отставал Николай Иванович. — Ты лечила бабушку очень успешно, она поправилась.
По щекам всё же покатились две слезы, которые казались чужими на онемевшем лице.
— Вспомнила? — прошелестел Николай Иванович одними губами.
Я смогла только отрицательно помотать головой в ответ. Зачем он так странно шутит со мной, на что проверяет?
Николай Иванович безнадёжно махнул рукой и, хмурый, откинулся на спинку стула. Я понимала, что он не сердит, а глубоко огорчён. То ли он пробормотал, то ли так громко подумал, но я услышала едва различимые непонятные слова: «сопряжённые воспоминания».
Девчонки смотрели в полной растерянности на нас обоих, пытаясь хоть что-то понять. Николай Иванович неожиданно поднялся. Женя рыпнулась было остановить его, однако он не дал ей заговорить: сделал отстраняющий жест ладонью. Все знали: после этого короткого жеста никакие возражения не принимаются и прекращаются любые дискуссии.
