Призыв расплескался гулким мраком чащи, разбудил тьму и оттуда прорезались новые багровые глаза. Северин пожалел о опрометчивом поступке; захотелось броситься назад к безопасной лужайке, но запах мяты и ландыша, единственный аромат в этом пустыре, звал за собой.
Бозна-сколько времени они шли мертвой землей Потустороннего мира. Серый порох поднимался под его ногами, выжженные кручи черных стволов превратились в острые камни, а из него возникли скалы и горы. И у пасти темной пещеры мавка наконец замерла.
Сердце радостно утихло, Северин бросился к ней бегом, но не успел приблизиться, как проводница растворилась среди тьмы.
Наверное, зашла в пещеру, подумал Джура. Он не хотел верить, что мавка покинула его.
Внутри пещеры было холодно, влажно и темно, словно он нырнул в чернила первобытной тьмы, никогда не знавшей света. Далеко впереди чуть слышно журчала родничок. Юноша, вытянув руки перед собой, осторожно двинулся вперед.
Ее аромат исчез. Нимфа больше не вела его, пропала без слов, без поцелуя на прощание, и Северину стало горько. Когда-нибудь он найдет, обязательно найдет ее... В будущем. А теперь нужно найти Гааду.
Джура продвигался наощупь. Ход оказался узким, со многими поворотами, руки касались сырых камней. Здесь было глухо, как в могиле. Единственным, что он слышал, было собственное дыхание. Затем посреди атраментного пустоши родились шепоты. Невидимые призраки вылезли из стен, сплелись вокруг головы, заговорили, забормотали, зашумели прямо в уши: просили, умоляли, убеждали, уговаривали, превыше всего на свете хотели, чтобы Северин остановился и вернулся, ведь тут ему не место, зачем человеку ходить в сплошном путешествии. не имеет смысла, ты все равно ничего не найдешь, чужбину вокруг, холод и тьма, это не твой мир, никто не придет за тобой, помощи не будет, не стоит мучиться, зачем куда-то идти, тратить силы, разве ты не устал, впереди неизвестность, не надо рисковать, печаль и боль, просто тихо... Северин зарычал, замахал руками вокруг лица, словно отгонял комаров, и двинулся на звуки воды.
Голоса не умолкали, болтали наперегонки, перебивая друг друга, шептали без остановки, каждый шаг становились громче, а потом кричали и визжали, и Северин испугался, что они останутся в его ушах навсегда. Он не хотел сходить с ума! Или он уже осведомился, а никаких голосов на самом деле не существует?
Джура, забыв об осторожности, побежал, подрался о камни, но голоса не отставали, летели рядом, хлестали криками, завывали, приказывали, плакали, визжали, насмехались и издевались над ним все громче. пересекать или раскроить себе череп, чтобы оно только умолкло. Северин закричал, взвывал, выталкивая весь воздух, имевшийся в легких, однако изо рта вылетало лишь беспомощное хрипение, а они ржали и свистели, насмехались и лепетали, навсегда поселяясь в щелях его головы.
Ледяная вода обожгла ступни. Голоса мгновенно отсекло, в ушах зазвенела тишина, а грудь пронзила болью, словно от удара ножом. Джура пересек родничок, остановился, упершись руками в стену, и стоял несколько минут, пока не убедился: голоса остались на том берегу.
— Я не сошел с ума, — проговорил Северин.
Он никогда так не радовался звукам собственного голоса.
Далеко впереди забрезжил свет. Юноша достался длинному земляному туннелю, наискось поднимавшемуся к дыре, ОТКУДА ЛИЛСЯ СВЕТ — не чахлый отпечаток красной луны, а настоящее дневное сияние! Свет наполнил его отчаянным стремлением вырваться из проклятой пещеры, и джура полез туннелем вверх.
Мокрые ноги скользили по сырой земле, комья срывались под пальцами, но он полз, как отважный червь, полный решимости, и когда до выхода оставалось несколько движений, ход сузился, крепко сжал со стороны, навалился на грудь, стиснул голову. Дыхание перехватило, Северин судорожно проглотил воздух. Почувствовал, как трещат кости, немеют мышцы и сковывает конечности, как земля забивается в ноздри, а дневное сияние — такое близкое, теплое, родное, всего на расстоянии руки от него — тускнеет от пороха в глазах. Он закричал и рванул вперед, сдирая кожу и волосы, словно змей, покидающий старую оболочку, и вывалился на поверхность.
Ослепило. Боль исчезла, страх растаял, стало тепло и уютно. Солнце сожгло все ужасы, запах деревьев вернул к жизни. Северин открыл глаза и увидел перед собой дуба.
Тот дуб был втрое больше других старых дубов: лапатые листья налиты темно-зеленым цветом с золотыми прожилками, осенью они ярко горят всеми оттенками красного, а со снегом опадают серым пеплом. Желудки на том дубе никогда не рождали. Птицы любили выть гнезда среди причудливых ветвей, медведи приходили почесать спину о жесткую кору, волки наведывались отдохнуть в густой тени, а люди обходили дуба десятой дорогой, осмеливаясь прятаться под его величественную крону только во время грозы, потому что молнии блестят. Рядом с дубом, даже зимой, всегда струился родничок.
Знахари из окрестностей приходили к такому дубу собрать охапку листьев или срезать коры для отваров, настоек и мазей, обязательно платя за это каплями собственной крови. Никто и никогда не поднимал на дуб топор — даже дети знали, что страшное проклятие сойдет на безумца, который решится рубить это дерево.
Такие дубы росли везде на землях Украинского Гетманата от Карпат до Слобожанщины, по всем полкам и паланкам, возле сел и городов, по обе стороны трактов и гостинцев, среди лесов и степей, и назывались характерными дубами, потому что сходили только на том месте, где упало мертвое природное тело. растерзания. «Так их проклятые души, прикованные к земле», говорили люди и крестились, кто на православный, а кто на католический обычай.
Молодой человек улыбнулся, подбежал к дереву, осторожно провел рукой по стволу. Кора была шершавая и теплая.
Вот он и пришел.
– Здравствуй, мама.
Ветви едва качнулись на ветру.
Северин прижался спиной к дубу и закрыл глаза.
Он не видел ее похорон. Волчья война была в самом разгаре, отец занимался возможной засадой, в которой малыш сын станет либо заложником, либо жертвой.
В течение пяти лет в Соломии Северин надеялся, что взрослые ошиблись, а мама действительно жива, и он ее обязательно найдет. В течение пяти лет не хотел верить, что мама ушла навсегда, и он никогда больше не услышит ее голос. В течение пяти лет питал крошечную надежду — и его детство кончилось, когда он впервые увидел этот дуб.
– Учись старательно. Когда-то мы отомстим за маму вместе, — сказал отец, передавая Северина в джуры Захару, и сын навсегда запомнил эти слова.
Он приезжал к ней каждый год на Пасху, когда колокола сельской церкви радостно пели — воскрес, поистине воскрес...
Но звонов не слышно. Ныне не Пасха, и она вообще не на кладбище; сегодня ночь серебряной скобы и он пришел искать Гаада... Потусторонний!
Джура опрометью вскочил на ноги и обернулся: дуб исчез. Вместо него гадилась тропинка, ведущая к живописной избушке с пышным садом. Северин протер глаза: избушка не исчезла. Он пошел осторожно, ежесекундно ожидая новых козней — багряные глаза, бестелесные голоса, очередную мечту или какую-то другую химеру — но ветерок игриво трепал волосы, тучи иногда закрывали солнце, свежая зелень хрустела под ногами, а благовония разнотравья хлыстали.
Северин приблизился ко двору, внимательно оглядываясь. Под вишневым цветом стоял накрытый стол, за которым могли усесться не менее сорока человек. От наполненных мисок, тарелок, блюд, баняков, кувшинов, кувшинов и бочонок не разглядеть вышивку на скатерти. Джура проглотил слюну.
У изголовья стола сидел человек в черном.
— Да заходи, — крикнул он недовольно.
Хозяин разговаривал густым басом, одетый в черную рубашку, вышитую капризным красным узором, сменяющимся всякий раз, когда Северин хлопал глазами или отводил взгляд, череп совершенно выбрит, кожа загорела. В ушах сверкали золотые кольца, над жестко очерченным ртом свисали длинные усы. Самыми страшными были его глаза – сплошные багровые склеры без зрачков.
