Михаил Маркович проверил мой пульс, зрачки, веки, рефлексы, задал пару-тройку вопросов и заключил:
— Всё в порядке.
— Таисия, как чувствуешь себя? — подал хриплый голос товарищ Бродов.
— Хорошо, Николай Иванович! — отрапортовала я.
— Значит, закончили.
Николай Иванович чиркнул спичкой и поджёг тот клочок бумаги, что сжимал в пальцах. Бросил догорать в девственно-чистую пепельницу.
— Можете идти, — отрывисто приказал он и, резко поднявшись из-за стола, отошёл к окну — открывать раму. Добавил: — Оба… С вашими опытами…
У меня сложилось впечатление, что Николай Иванович избегал встречаться со мной взглядом. А с чего бы? Я сама настояла на этом опыте, я сознавала риск и довольна результатом.
В коридоре психиатр, понизив голос, сообщил:
— Если будет совсем аховая ситуация, если даже говорить не можешь, произнеси формулу про себя. Трижды, чётко, про себя. Это тоже сработает, но только в случае крайней опасности.
— Как понять «крайняя опасность»?
— Твоя психика поймёт. Когда будет очень страшно или очень больно. Я запрограммировал предельный уровень страха.
Я кивнула.
В отличие от товарища Бродова я не злилась на Михаила Марковича за его готовность проводить опыт без полной уверенности в успехе и рисковать моей жизнью. В конце концов, что мне мешало погибнуть при бомбёжке или умереть в три года от горячки? Вся жизнь — риск.
Внедрение второй части формулы потребовало более глубокого уровня внушения. И хочется верить — ведь ничего другого не остаётся, — что гипнотизёр не ошибся с формулировкой, что эта мина не рванёт случайно.
Вторая формула включает три составляющие: ситуация крайней опасности, интенсивная работа сознания с запрещённой информацией и произнесённая носителем про себя формула самоликвидации.
Намучались с определением «запрещённой информации» для кодировки. Невозможно же перечислить все подряд сведения, которые необходимо сохранить в тайне любой ценой. В конце концов, решили прибегнуть к сопряжённым образам. Самыми простыми и ёмкими оказались образы людей, которые с запретной информацией непосредственно связаны: Бродов, Михаил Маркович и отдельно — Игорь. С ситуацией крайней опасности Михаил Маркович не видел затруднений: она кодировалась через разборчивые физиологические маркеры острого страха и сильной боли — в определённом сочетании. Третий компонент: хотя бы про себя произнесённая девочкой формула самоликвидации. На случай, если она не в силах говорить.
Николай Иванович стоял у открытого окна и старался протолкнуть как можно глубже в лёгкие холодный разреженный воздух, но это не помогало надышаться. Проклятое высокогорье! Быстрее бы тут закончить и перебраться к основной группе, в нормальные условия. Но и мысль о скором окончании подготовки Таисии не принесла облегчения.
Между прочим, Михаил Маркович наконец снял с Таськи ограничения на воспоминания о родных. Оставил только на период с середины августа по середину октября сорок первого. Здесь в её памяти навсегда останется слепое пятно. Остальные воспоминания будут возвращаться постепенно — такая поставлена программа. Осложнений не ожидается, но в ближайшее время предстоит внимательно понаблюдать за эмоциональным состоянием девочки.
Пожилой преподаватель немецкого языка и культуры — Антон Карлович — прибыл в начале года с целым чемоданом потрёпанных немецких книг. Чего я только не перечитала! Правда, всё больше отрывками: чтоб освоить большую книгу целиком, я бы долго корпела. Но время гнало нас в галоп. Теперь он стал задавать сказки и детскую литературу: по тонкой книжке с картинками на вечер. На следующем уроке я должна была подробно пересказать содержание. Отныне все вечера были испорчены.
Книжки и сказки, адаптированные для маленьких детей, оказались частью кромешно-зловещими, частью слащаво-сентиментальными, и все — уныло-назидательными. Хватило трёх-четырёх вечеров, чтобы я возненавидела немецкую детскую литературу оптом, даже ту, которой ещё не держала в руках. Я честно созналась в этом Антону Карловичу.
Мой учитель сознался в ответ, что тоже недолюбливает эти книжки, но мне, увы, необходимо не только продолжить знакомство с ними, но и полюбить их.
— Это часть твоего прошлого. Ты — немецкая девочка, мама читала тебе в золотую пору младенчества эти книжечки. С ними связаны тёплые, нежные воспоминания детства. Я не стану задавать тебе новую книжку. Сегодня вечером возьми любую из уже прочитанных и поищи какой-то добрый отклик в твоей душе. Хоть картинка на страничке, хоть какая-то трогательная фраза или весёлая. Что-то должно умилить тебя, что-то отзовётся в твоём сердце. Не старайся заставить себя полюбить то, что не нравится. Постарайся найти хорошее.
Его совет отличался полной ясностью и обоснованностью. Возразить нечего. Я обложилась отвратительной мрачно-сентиментальной назидательной чушью и постаралась следовать рекомендациям учителя. Билась упорно, как рыба об лёд.
На прикроватной тумбочке у меня стояли фотографии светловолосой миловидной молодой женщины — моей немецкой «матери», чтобы я хорошенько запомнила её облик. Я иногда смотрела на них и воображала, как она двигается, разговаривает, смеётся, плачет, обнимает мужчину, кормит ребёнка. Единственное, от чего я воздерживалась, — вызывать её душу на контакт. И без того я слишком активно оживляю её образ силой фантазии. Если её душа придёт, как бы не зацепилась за фотографии, за мои мыслеобразы, как бы не осталась бродить, неприкаянная, невольно привязанная ко мне. От такого поворота событий вышел бы один вред. Ещё сильнее я остерегалась вызывать на мысленный контакт умершую девочку, роль которой должна была играть. Причина — та же: как бы эта несчастная не прицепилась ко мне. Пусть с обеими пребудет мир где-нибудь подальше от тех мест, где я стану использовать их биографии и имена. Цели мои — благие и без корысти, потому умершим не резон обижаться на меня.
На сей раз мне вновь пришлось прибегнуть к помощи фантазии и представить, будто тихим, нежным голоском эта миловидная немка читает книжку своей маленькой дочери.
То ли стало мне жалко тётку — что она была вынуждена читать своему ребёнку всю эту безрадостную муть, то ли неведомую девочку, которой пришлось довольствоваться таким сомнительным развлечением, да ещё и полюбить его за неимением выбора. То ли себя стало от чего-то так остро жаль, и тёплой занозой в сердце запульсировало собственное детство, полное настоящей жизни: стрёкота кузнечиков, солнечной зелени и искрящегося инея, аромата лугов, вкуса ягод и сосулек, холодного ветра в лицо и морозной пышности свежего снега, простых разговоров домашних, их добрых рук с огрубевшей кожей. Тёмными зимними вечерами — жаркие полати и рассказы отца о фронте. Все случаи у него выходили курьёзными или весёлыми, можно было слушать миллион раз. И ни одной книги, что ж с того?
От безысходности, от того, что, хоть убейся, не могу выполнить такого простого задания, а следовательно, бездарна и провалю всё задуманное, я разревелась. Да так сильно, что не остановиться. Должно быть, сказалось перенапряжение от сверхнасыщенной программы подготовки, которую я проходила в бешеном темпе. Ну, реветь так реветь, как учили. Тем более никто не видит и не слышит! Я экранировалась от девчонок, чтобы не почуяли неладного, и прорыдала не менее часа. Успокоившись, отправилась умываться. Время было уже после отбоя.
Правду говорили учителя: интуиция прошибает любой экран! Навстречу мне по коридору — Женя! Само собой, совершенно случайно. Заплаканного лица было не скрыть: мы обе шли с лампами в руках. Плюс говорю в нос: разбух от соплей. Теперь скрывать причину слёз глупо: Женя с Лидой должны знать всё о моей подготовке и её трудностях. Это необходимо, чтобы впоследствии они понимали сообщения, которые я стану им передавать. Мы с девчонками должны быть продолжением и дополнением друг дружки.
Я увела Женю в свою комнату, поведала, чем расстроена. Женька обняла меня, чтобы утешить, но её реакция по существу проблемы стала для меня полной неожиданностью.
