— Таськ, пойди и доложи товарищу Бродову.
Я воззрилась на подругу в немом изумлении. Женька добавила в голос назидательной строгости:
— Тася, сама посуди: наука Антона Карловича не помогла, с заданием ты не справилась. Задание важное. Вдруг там эта мелочь тебя раскроет?
— Женька, ну давай без прописных истин!
— Ещё одну — и всё: нельзя замалчивать трудности. Так что иди к Николаю Ивановичу немедленно, даже не раздумывай!
Не хватало, чтобы из-за моих нервов отменили всю операцию!
— Я лучше ещё попробую.
Женька вместо того, чтобы ответить на мои слова, ответила на мысль:
— Я не вижу, чтобы он снял тебя с операции. Он найдёт какой-то способ, решение.
Отчего же не доверять Женькиным пророчествам, если они проверены-перепроверены и признаны высоковероятными? Только я чувствовала, что подружка держит ещё карты в рукаве и чего-то недоговаривает.
— Все спят давно.
— Николай Иванович долго не спит.
Что ж ты так давишь на меня?
— Товарищ Бродов только сегодня вернулся. Завтра схожу к нему в культурное время.
Интересно, неужели я одна замечаю, что Николай Иванович всякий раз после возвращения из Куйбышева или Москвы сидит в своём кабинете целый день, никого без крайней необходимости не принимает и не вызывает и при этом экранируется наглухо? То есть любая из нас его экран пробила бы, если бы захотела, но… это неприлично — всё равно что в замочную скважину заглянуть… А кстати сказать, может, и не пробила бы, как знать. Он вряд ли так успешно закрывается сам. Дело не простое даже для способных: когда лучше получится, когда хуже. Ему, скорее всего, кто-то из профессионалов создал надёжный ключ… Что ж, если девчонки не замечают, то и нечего болтать лишнее. Одно дело — делиться с подругой своими тайнами, другое — чужими.
— Ещё за ночь, может, сама справлюсь, — добавила я для убедительности.
— Тася! — Женя посмотрела на меня в упор с выражением отчаянной решимости. — Я обязана доложить о нашем разговоре… то есть о твоих… затруднениях. Если ты завтра не сознаешься Николаю Ивановичу, я пойду к нему. Мне нельзя… ты же знаешь!!! Я дала обещание ничего не скрывать… Лучше ты сама. Пожалуйста!
До утра ни наяву, ни во сне противные книжки не стали мне приятнее ни на грош. Всю первую половину дня мы интенсивно занимались по передаче мыслеобразов. Лёгкое трансовое «похмелье» помогло расслабиться, однако новая попытка подумать о книжках завела меня в прежний тупик. Поэтому после обеда я отправилась «сдаваться».
Не без трепета приблизилась к двери кабинета руководителя. По ногам полоснуло холодное дуновение. Значит, окно в кабинете распахнуто. Если попрусь сейчас в дверь, Николаю Ивановичу придётся закрыть окно, чтобы к нашей беседе не присоединились лишние, неучтённые уши. Я не любила нарушать чужих планов: хотел человек подышать свежим воздухом — пусть дышит. Я наскоро сунула ноги в ботинки, стоявшие в боевой готовности у входной двери.
Я полюбила разговаривать с начальником неформально, через окно — сложив руки на узком подоконнике, как на парте. И товарищ Бродов охотно шёл в этом мне навстречу. Больше никто, кроме меня, так не делал. Даже девчонки считали, что такое поведение — неприличная вольность.
Угадала: Николай Иванович стоял у окна, прислонившись плечом к раме. Я оглянулась по сторонам. Удача! Никого вокруг. Только часовой у ворот, как обычно, но до ворот далеко. Кабинет располагался посередине длинного здания, так что окно было удалено и от углов строения. Попросила разрешения на разговор.
Товарищ Бродов, не отвечая, высунулся в окно и быстро огляделся, как только что сделала я.
— Николай Иванович!
Я укоризненно развела руками.
— Так, Таисия! — Он нахмурился с деланой строгостью. — Не обижаемся! Всегда полезно лишний раз проверить. Понимаем.
Вот вроде легко же с ним общаться. И строг он только по справедливости, и шутку готов поддержать, и не формалист, и столько знает — если рассказывает, то всегда интересно. А всё равно ощущение, что далёкий какой-то, будто мы вечно через стекло разговариваем, а не у открытого окна.
— Ну! Что у тебя?
— Не могу полюбить немецкие детские книжки. Сказки там и прочее, — выпалила я главное.
Николай Иванович удивлённо потёр лоб.
— Зачем?
Понизив голос, я сжато изложила предысторию и суть проблемы.
— Антон Карлович дал такое задание?
— Да. Это же часть легенды. Николай Иванович! Я не хочу сорвать операцию. Я готова на всё. Сама погружалась в транс — не помогло. Что, если Михаил Маркович поможет?
Николай Иванович помрачнел и, по-моему, даже побледнел. Он оперся обеими руками о подоконник и тяжело посмотрел мне в лицо.
— Таисия! Мы раз и навсегда закрыли этот вопрос. Я запретил тебе принимать любые новые внушения. Я, кажется, разъяснил достаточно: ты должна оставаться собой. Нужно повторить? Я повторю! Если Михаил Маркович или кто-то другой создаст тебе подменную личность, кто будет работать, ты или она? С кем мы тут будем иметь дело: с тобой или с ней?!
Он говорил так ожесточённо, что если бы не понижал намеренно голос, то наверняка сейчас кричал бы. То есть руководитель впервые кричал на меня, хоть и шёпотом! Я опустила голову, не зная, куда деваться от стыда.
— Почему мы возвращаемся к этому разговору, что не ясно?! — заключил Николай Иванович риторическим вопросом.
Мне ничего не оставалось, как перейти в контрнаступление:
— Я помню о вашем запрете. Потому и решила просить вас временно снять его в виде исключения.
Товарищ Бродов досадливо поморщился, и я поторопилась добавить:
— Я сознаю, что это опасно для моей свободы действий. Я ищу другое решение, но пока не нахожу. А время идёт. Формулу самоликвидации мне же ставили…
— Это — совершенно другое.
— Да я понимаю: она не затрагивает личность…
Николай Иванович присел на подоконник, довольно широкий со стороны комнаты. Он перестал сердиться. Сказал со вздохом:
— Не пори горячку. Я подумаю. Проконсультируюсь. Пока прекратите работу с детской литературой. Передай моё распоряжение Антону Карловичу. Хотя… Лучше передай, чтобы он зашёл ко мне.
— Я попробую ещё…
Николай Иванович отрицательно покачал головой.
— Здесь что-то не так. Я доверяю твоей интуиции. Всё. Вернёмся к этому позже.
Через пару дней руководитель вывал меня.
— Тая, всё в порядке, можешь забыть об этих никчёмных книжках. Пришло подтверждение: эта женщина не держала дома таких книг. Есть опись вещей, которые после её смерти хотели передать родственникам. Она увлекалась этнографическими исследованиями, германским мистицизмом, буддизмом, ламаизмом, читала современных мистиков. Блаватская у неё была, а вместо сказок — Эдды да исландские саги.
Гора с плеч! Это всё я и так проходила — с другими преподавателями. В подготовку ввели занятия по германской мифологии сразу после моей встречи у «юнкерса» с белобрысым духом.
— Точно, что она всем этим интересовалась? Может быть, муж, мой отец?
— Правильный вопрос, но нет. Он был простым коммерсантом, интересовался прибылью… Так что никому не верь и никого не слушай, Таська, только себя… И меня, — добавил Николай Иванович с шутливой строгостью.
Я снова в Москве, в нашем двухэтажном особняке на Гоголевском бульваре — с высокими окнами и красивым балконом над парадным. Внутри светло, как никогда: шторы на всех окнах раздвинуты, улица, бульвар, крыши выстланы снегом, из многих труб над крышами вертикально поднимаются белые дымы. Белые кресты на окнах совсем не мешают свету свободно входить в дом. В помещении дышится легко: прохладный воздух чист. Наш особняк почти пуст: большинство сотрудников ещё в эвакуации. Так же пусты улицы. Редкие прохожие, редкие трамваи. По ветвям дерева прямо за окнами скачут синицы. Только за двойными рамами не слышно их задорного позвякивания. Будто уши заткнуты ватой — тишина.
— Ну и как же тебя зовут? — мягко, тепло и по-домашнему произносит голос незнакомца за спиной.
