…Да и пускай щемит, это тоже хорошо. Николай Иванович имеет право на обычные человеческие чувства, например привязанность к своим подопечным.
Девочка осталась сиротой. Когда она окажется там, ей необходимо знать, что здесь остались люди, которые испытывают к ней дружеские, товарищеские, отеческие чувства. Всё должно быть неподдельным, высшей пробы: Таисия считает любую фальшь. К счастью, она крепко сдружилась с девчонками-операторами. Ребята-технари относятся к ней с покровительственной симпатией и стали ей за старших братьев.
Что ж, и Николай Иванович, в принципе умевший брать чувства под контроль на стадии их зарождения, привязался к девочке — насколько полагал безопасным для себя и для дела. Но привязка, не обременительная для него, и девочке ничего не даёт. Он надеялся: будет достаточно того глубокого душевного контакта с Тасей, который он время от времени сознательно устанавливал, между прочим, безо всякой нейроэнергетики — одной лишь силой намерения и при помощи психологических приёмов, разработанных во второй лаборатории. Но, как только контакт разрывался, их общение снова подёргивалось тонким ледком недоверчивой отстранённости.
Настало время расплатиться за то, что у Таськи, по меткому выражению Михаила Марковича, «ампутировали» всех родных. Придётся разрешить самому себе относиться к девочке действительно по-отечески — и позволить ей почувствовать, что это так. Тогда она отправится в свой трудный путь с ощущением надёжной опоры — куда более надёжной, чем формула самоликвидации…
— В-третьих, я должен убедиться, что у неё получается. Если вы не хотите потерять в случае провала вместе с ней… кого-то ещё… Если не хотите, чтобы она мучилась…
Николай Иванович подобрался. Он подозревал, что с этой формулой не всё так гладко, что есть подвох, но Михаил Маркович гнул своё: всё продуманно, всё надёжно. И вот теперь психиатр выражает сомнение в собственном детище.
— Ты что-то внушил девчонке и не знаешь, как это сработает?!
— Я знаю, как это должно сработать. — Опять в голосе Михаила Марковича не хватает уверенности.
Николай Иванович собирался помолчать, послушать дальше, но не выдержал, ядовито поинтересовался:
— И часто ты так экспериментируешь?
Однако психиатр не стушевался.
— Николай Иванович, в данном случае речь идёт о предельных экзистенциальных категориях, о жизни и смерти. Психика может реагировать непредсказуемым образом: включаются все защитные резервы.
— Ты хочешь, чтобы девчонка применила формулу прямо сейчас, на пробу, потому что не уверен, что она сработает. А ты уверен, что сработает контрформула?!
Бродову приходилось сдерживать голос, чтобы не кричать: иначе Тася, ожидавшая за дверью, услышала бы. Его буквально колотило: от негодования и от подступившей так внезапно тревоги. Разрешение на чувства вступило в силу… Ничего, устаканится, найдётся какой-то баланс.
Напомнить Михаилу, что не единожды предлагал провести испытания на заключённых? Так тот ответит, как раньше: каждому формула и способ её внедрения подбираются индивидуально, результаты опыта нельзя экстраполировать. А если посмотреть правде в глаза, они оба с Михаилом не любили экспериментов над заключёнными: люди находятся в совершенно иной жизненной ситуации, не обладают нейроэнергетическими способностями — всё по-другому, ни лешего тут не экстраполируешь!
— Да, — в который раз невозмутимо кивнул Махаил.
— Ну, продолжай!
— Вернуться к жизни для психики любого здорового человека проще, нежели допустить смерть.
Николай Иванович признал сказанное убедительным и частично вернул Михаилу Марковичу своё доверие. Но спокойнее ему не стало. Он автоматически расстегнул верхнюю пуговицу ворота. Стал про себя взвешивать все за и против эксперимента.
Было бы в тысячу раз лучше, если удалось бы обучить ребят самостоятельно останавливать сердце, без всяких формул внушения. Но не успели. Молодые, здоровые организмы на каждом занятии брали своё. По крайней мере, Тасе уже точно не успеть. А страховка ей нужна — тут и она, и Михаил правы.
Немного поразмышляв в молчании, Николай Иванович выразительно звякнул ключом от верхнего ящика стола, в котором хранил табельное оружие.
— Если угробишь девочку, расстреляю по законам военного времени. Безо всякого трибунала. Прямо тут, на месте, положу твой труп на её — ты понял, Михаил Маркович?
— Да, — в который раз отозвался психиатр.
Легче от этого не стало, но решение Николай Иванович уже принял.
— Михаил Маркович, хорошо помните контрформулу? Надо уточнить в секретной папке?
Для этого Бродову пришлось бы с ключами и секретчиком отправиться в архив, расписаться в журнале — на входе, на выходе, за документ, за его возвращение… Процедура долгая, но не тот случай, чтобы лениться. Однако психиатр уверил:
— Не нужно, Николай Иванович. Я помню наизусть.
— Напишите, — потребовал Бродов и протянул собеседнику свободный клочок бумаги и карандаш. — Подпишитесь ещё.
Психиатр написал, отдал начальнику. Николай Иванович прочёл, положил в нагрудный карман гимнастёрки. Михаил Маркович беспокойно зашевелился.
— Не бойся, потом сожгу… При тебе, — добавил Николай Иванович, чтобы восстановить хотя бы частично атмосферу доверия между ними. — Итак. Вы настаиваете на опыте?
Михаил Маркович побледнел, но повторил:
— Да. Вы знаете не хуже меня: её самая сильная сторона — она же самая большая слабость. Повышенная чувствительность. В том числе к боли. Опыт необходим.
В свою очередь побледнев, Николай Иванович крикнул злым от напряжения голосом:
— Таисия! Войди!
— Произноси чётко и быстро. Три раза, не останавливаясь, как скороговорку. Никто не должен успеть понять, что ты делаешь, — инструктировал меня Михаил Маркович.
Николай Иванович сидел, навалившись локтями на стол и зажав в пальцах клочок бумаги, на который то и дело взглядывал. Не трудно было догадаться, что там записана контрформула, которой мне никогда нельзя будет узнать. И хорошо, и не надо.
— Поняла.
— Действуйте, — резко бросил Николай Иванович.
— Давай, Таисия, — спокойно скомандовал Михаил Маркович.
Вообще-то я чувствовала, как оба нервничают, хоть и стараются это скрыть. Но в тот момент мне вовсе было не до них. Сердце бешено заколотилось. Получится ли его остановить?
Я закрыла глаза и, как было велено, трижды произнесла скороговоркой несложную фразу. Стала вслушиваться в ощущения. Сердце продолжало биться в обычном режиме. Полминуты, наверное, так прошло, не меньше. Потом — сбой. Ещё удар. Кувырок. И остановка. Я с трепетом ждала, что же будет дальше.
Сказать, что я боялась действия формулы? Как раз наоборот! Больше всего я боялась, что она не подействует, что, как на всех занятиях, которые проводили со мной, сердце постоит немного — и новым скачком сведёт на нет все старания. Тогда я останусь беззащитной.
Появилось ощущение удушья. Я рефлекторно открыла глаза и стала хватать ртом воздух. Михаил Маркович держал меня за запястье: контролировал пульс. Теперь он вперился взглядом в мои зрачки. Он не торопился что-либо предпринимать. «Получилось!» — мелькнуло в голове, но нараставшее удушье мешало радоваться. В глазах потемнело. Михаил Маркович молчал.
Пришла новая мысль: «И это всё? Конец? Глупее не придумаешь. Бессмыслица…»
Сознание гасло. Глухая, слепая тьма неудержимо на меня наваливалась. Почему-то даже тоннельное зрение не включилось. Тьма не обещала возрождения…
И тут Михаил Маркович что-то быстро, громко произнёс, казалось, прямо мне в ухо. Прежде чем окончательно отключиться от действительности, я ощутила сильный толчок, прокатившийся мягкой волной по всему телу. Второй, третий. Судорожный вдох. Вернулся свет, и глаза стали снова различать очертания, цвета…
Психиатр ещё сильнее стиснул мою руку и громко, повелительно произнёс:
— Забыть!
Может, что-нибудь ещё он добавил. С тех пор я не могу вспомнить ни единого слова из контрформулы, хотя из неугасающего любопытства стараюсь по сей день.
