Что тут идти до Стамбула, который пока Константинополь? Сутки неспешно. До Синопа и вообще за ночь можно добраться. Но Турция это не только Синоп и Стамбул, Турция сейчас это и Дамаск, и Бейрут, и Багдад, и Иерусалим! Есть что посмотреть! А можно и дальше, в Египет, который захватили коварные англичане! Пирамиды, гробницы, храмы! И в Грецию — Парфенон. И в Рим. Да много куда можно. Было бы желание. И был бы мир.
Но я же вижу: Papa воевать не хочет, но войны особенно не боится. Если Александр Первый победил Наполеона, если Александр Второй присоединил Туркестан, да и у Китая изрядный кус оттяпал, неплохо бы и ему, Николаю, второму своего имени, показать, что не зря российская армия хлеб ест. А то всё войной с Японией попрекают. Зря попрекают: Япония напала коварно, врасплох, мы-то добрые, великодушные, а они злые и подлые. Ну, и далеко она, Япония. И вообще, это было давно. Многое изменилось, многое изменили, Papa сам и менял, вложив в армию собственные силы, и государственные средства. Теперь армия наша в мире первая и по саблям, и по штыкам. А уж русский солдат — это лучший солдат на земле. За царя-батюшку и Россию-матушку жизнь отдаст с радостью, а было бы у него девять жизней — все девять бы отдал.
Да, он в самом деле так думает, Papa. Солдаты на смотрах и маршируют ладно, и приветствуют славно, и обмундированы блестяще, на смотрах-то. И винтовки у них на зависть всему миру, а теперь и пулеметы есть. Нам бы ещё лет пять поготовиться, тогда и вообще красота будет! Он со мной часто об армии говорит, учит, что армия царю первая опора! Всегда приветлив и с нижними чинами, и с офицерами, о генералах и не говорю. Дежурного за стол с собой сажает, если, конечно, обстановка позволяет. Я чай пью, и ты чай пей! С французской булкой и вологодским маслом!
Да только пустое это.
Ах, как я жалею, что мало знаю! Нет, я учился не плохо, даже хорошо учился, можно сказать, и отлично, но — всему понемножку. Серная кислота аш два эс о четыре. Угол падения равен углу отражения. Квадрат суммы двух чисел равен сумме их квадратов плюс их удвоенное произведение. История тоже представлялась в виде коротенькой экскурсии. Что по нынешним учебникам, что по старым, бабушкиным, советских времен. В этих учебниках о царе вскользь, о царской семье ещё меньше, а уж об окружении — родственниках, министрах, и прочем люде вообще почти никак. Ну, Столыпин разве что, так Столыпина давно убили. А Распутина убьют. Когда — не помню.
И о Первой Мировой в учебниках тоже скороговорочкой. Особенно в советских. Мол, никчемушный царь, бездарные царские генералы, и тэ дэ, и тэ пэ. Ну да, конечно. В чате был один, с ником «сомневающийся», он всё время вопросы задавал неудобные. Почему, к примеру, Ригу сдали только после свержения царя, а в сорок первом — на восьмой день войны? Как это так? Кто, по факту, никчемушный?
И потому я последние месяцы много читал. Чтобы понять, кто есть кто, и что есть что. До роли Англии как поджигателя грядущей войны, дошёл своим умом. Нет, конечно, там, в двадцать первом веке, это известно, ну, я так думаю. Из документов, из учёных трудов. Но я-то этого не знал. Не интересовался я историей. Где Первая Мировая, и где я, думал. Да даже и не думал. Я вообще о Первой Мировой знаю в основном по роману Гашека о бравом солдате Швейке. Для человека двадцать первого века этого достаточно, но для человека тысяча девятьсот четырнадцатого года, да ещё наследника престола — маловато.
Тем временем зал проветрили, и пригласили всех на кинематограф.
Фильма забавная: бегают, прыгают, спотыкаются и падают. Поначалу мне было странно — не цветное, без звука, а потом ничего, привык. И смеюсь вместе со всеми. Когда смотришь не в одиночестве, тет-а-тет с с ноутбуком, а в компании, кино несравненно лучше. Интереснее, смешнее, веселее. А звук, что звук? Для звука есть рояль.
— Ты о каком романе говорил? — вполголоса спросила меня Татьяна. Она среди сестер считается главной писательницей, и мои слова о новом графическом романе барона А. ОТМА её удивили, и, похоже, задели.
— Была у меня идея… — сказал я, проведя пальцами по воздуху. — Теперь вижу — неудачная. Сейчас не время для военных романов. Да и что я в этом понимаю? Потому нет, никакой войны. Будем сочинять что-нибудь повеселее.
— А о чём?
— Прежняя повесть у нас была для мальчиков, так?
— Ну да.
— А теперь нужно для барышень что-нибудь сочинить. Тут уж вам и пяльцы в руки.
— Скажешь тоже, пяльцы… — фыркнула Татьяна.
— Тогда сабли. Что хотите, то и берите. Сокровищница наша велика и обильна, есть и ковер-самолет, и шапка-невидимка! Даже Машина Времени есть!
Мы сидели в отдельном, «детском» уголке, чтобы никому не мешать. И подальше от табачного дыма: взрослые были отчаянными курильщиками. И милостивые государи, и милостивые государыни. И хотя идеи о вреде табака носились в воздухе, однако многие считали, что курение полезно. Развивает легкие, убивает микробов. Если выступал пианист или балалаечник, или певец, или драматический артист — курение было исключено. Неуважение к артисту недопустимо. Но смотреть кинематограф — это же совсем другое!
Я смотрел, смеялся, а сам остывал. Потому что выступление было моим шансом. Кто послушается маленького мальчика? Никто. Но если устами маленького мальчика говорит Некто… Беда в том, что знал я о будущем мало. Крайне мало. Но о выстреле в Сараево знал. Из книжек, из фильмов. И этот выстрел был и моим, пожалуй, единственным выстрелом. Нужно было не промахнуться. И вот я выстрелил. Вдолгую.
Когда гости разошлись, Papa позвал меня:
— Алексей, мне нужно с тобой поговорить. Нет, не здесь. Пройдём в кабинет.
В кабинет — это серьёзно. До журчания в животе серьёзно. Никаких поводов особо волноваться у меня нет, но…
— Кто тебя надоумил? — спросил Papa.
— Не понял вопроса, любезный Papa.
— Твое выступление. Кто тебя надоумил?
— Котофеем меня назвала Анастасия. Рифма: Алексей — Котофей. Надеть мантию и шапочку — это Ольга. Хвост…
— Я не это имел в виду. Текст, слова — это чьё?
— Обидно слышать, любезный Papa. Ещё и вы не верите. Не ожидал.
— Чему не верю?
— Пишут, что барон А. ОТМА — это вовсе не мы с сестрицами, а настоящий писатель, нанятый двором. «Для создания положительного образа семейства Романовых», — сказал я, изобразив пальцами кавычки.
— Погоди, погоди, откуда это?
— Пишут-то? В газетах пишут, в газетах.
— Нет, я это — он изобразил кавычки.
— Отсюда, любезный Papa, отсюда, — я постучал согнутым пальцем по лбу. По своему лбу, конечно. — Так вот, в газетах пишут, что Непоседу и остальных придумали не мы, а Толстой-Бостром. Впрочем, единодушия нет: называют и господина Аверченко, и даже Сашу Чёрного. И тут вы тоже — не верите, что мне под силу сочинить самому даже такой жест — и я опять показал кавычки.
— Ну, — Papa слегка смутился, — всё же, всё же…
— Любезный Papa, я, как и сёстры, под надзором двадцать четыре часа в сутки триста шестьдесят пять дней в году. В високосном — триста шестьдесят шесть. Скажите, любезный Papa, кто и каким образом мог бы сочинить за меня эту речь? Сочинить, незаметно передать, кто?
— Ну…
— Признаюсь, идею я позаимствовал у господина Чехова, из его рассказа «О вреде табака». Но потом решил, что важнее сказать то, что я и сказал.
— Но одно дело сказки, другое — политика.
— Политика, любезный Papa, это те же сказки, только для взрослых. Я так думаю. Они скучнее, и дороже обходятся, чем сказки для детей.
— И всё ты выдумал?
— Положим, соперничество Британии и Германии выдумывать не нужно. Об этом в любой газете пишут.
— А война?
— В воздухе пахнет грозой.
— А убийство эрцгерцога?
— Я же сказал — приснилось. Мне снятся сны.
— Хорошо, хорошо. Но ты должен понимать: ты не просто сочинитель, ты цесаревич. И твои слова — тоже политика. Большая политика. И их будут истолковывать по-своему.
— Какая политика? Мне десять лет исполнится лишь в июле, а если на европейский счет, так и в августе. Август четырнадцатого… Прямо как название романа.
