Отвожу глаза в сторону и мрачно сообщаю:
– Мой сын находится в состоянии гипноза – это я почти точно знаю. И, может быть, его сознание даже отправлено в другую эпоху. Как тогда, во время экспериментов в лабораториях профессора Гольдберга.
– Ну, в это я не очень верю, – радуется моему признанию доктор, – потому что никаких фактических подтверждений тому, что вы предполагаете, нет, а вот сам по себе гипноз… – тут его радость несколько утихает, – с ним-то как раз не всё так просто.
– Почему?
– Вплотную проблемами внушения и самовнушения я не занимался, но со специальной литературой знаком. Так вот, состояние гипноза вовсе не похоже на сон. Оно не может быть вызвано против воли гипнотизируемого. Если всё происходило так, как вы рассказываете, то ни за что не поверю, что ваш сын активно помогал незнакомому человеку производить над ним соответствующие манипуляции. Вряд ли это можно сделать и обманным путём…
– Но ведь сделано же!
– Что характерно для этого состояния? Оно увеличивает вероятность появления ложных воспоминаний. Успешность введения в гипноз определяется не только навыком гипнотизёра, но и гипнабельностью испытуемого, то есть восприимчивостью к гипнозу. Загипнотизированные люди сохраняют память, способны лгать, сопротивляться внушениям, гипноз может заставить их проявлять несвойственную им физическую силу или совершать нехарактерные или неприемлемые для них поступки. Всего этого мы сейчас не наблюдаем… С другой стороны – и это парадокс, – он не действует на людей очень умных или очень глупых. Если ваш сын занимается составлением новаторских компьютерных программ, то он, судя по всему, парень талантливый…
– На меня, между прочим, гипноз действовал, хоть я и не очень этого желал, – перебиваю его. – То есть, я – середнячок? Биомасса между умными и дураками?
– Ну, значит, так! – разводит руками доктор Ворохов, невесело усмехаясь. – Но самая большая проблема, к сожалению, всё-таки в другом. Если это именно то, о чём мы с вами говорим, то из подобного состояния вашего сына может вывести только человек, который его вводил в гипноз.
– Но этого же преступника мы ещё не задержали! – у меня опять непроизвольно начинают ныть виски, и во рту становится горько.
– Тут я уже ничем не могу помочь. Будем надеяться, что ваш Илья каким-то чудом придёт в себя, выкарабкается из этого состояния самостоятельно…
Лёха меня дожидается в коридоре:
– О чём говорили с доктором?
Уныло присаживаюсь с ним рядом и вытаскиваю из кармана сигарету, хотя курить тут категорически запрещено. Буквально после первой затяжки к нам примчится какая-нибудь нянечка и устроит скандал.
Лёха тащит меня на балкон в конце коридора, где мы устраиваемся на железных лавках среди больных и посетителей.
– Плохо дело, – говорю ему и жадно тяну в себя сигаретный дым, – Илья, скорей всего, находится под гипнозом, и вывести его из этого состояния может только тот ублюдок, которого мы разыскиваем.
– Мы его обязательно найдём, – уверяет меня Лёха и скрипит зубами, но особой надежды в его голосе нет.
– Как? Сделаем засаду у этой Якубовой и будем ждать, пока он туда явится? А если он больше не придёт? А если, – тут у меня голос неожиданно подрагивает, – он бросил всё и уже вернулся в своё долбаное будущее? Или, если ещё не вернулся, то при малейшей опасности тут же исчезнет?
– Не думаю. В этом случае он не выполнит то, ради чего его посылали. Вероятнее всего, он обязательно попробует ещё раз разыскать тебя, чтобы ты уговорил Илью передать им программу. С его точки зрения, деваться тебе некуда, потому что человек в состоянии гипноза – тот же самый заложник, который у него в руках, и вывести его из этого состояния никто, кроме него, не сможет. И совсем неважно, у Якубовой ли дома твой Илья или в медицинском центре, у тебя на глазах.
– В том-то и беда… Что мне делать? – бью от отчаяния кулаком по железной спинке лавки, и люди начинают настороженно поглядывать в нашу сторону. – Ты же меня знаешь – в бездействии сидеть я не смогу! Я же этого гада в любом времени разыщу и оторву голову!
Ещё минут десять мы сидим молча, потом Лёха вдруг оживает:
– Слушай, Даник, ты же разговаривал по телефону с этим пришельцем?
– Разговаривал.
– С какого номера он тебе звонил?
– У него телефон Ильи, с него он и позвонил мне.
– Может, попробовать определить местонахождение телефона – как мы с тобой об этом сразу не догадались?! Вдруг телефон не выключен… Сейчас свяжусь с нашими компьютерщиками. Минутное же дело.
Штрудель сразу уходит с балкона в коридор, где народу поменьше, чтобы его переговоров не слышали скопившиеся здесь, как селёдки в бочке, курильщики. Пока его нет, мрачно смолю сигарету и без интереса гляжу вниз на широкое зелёное поле вокруг больничного корпуса, на котором редкие жёлтые дорожки ведут к бетонной вертолётной площадке. На эту площадку во время последних боевых действий в Газе садились вертолёты с ранеными бойцами.
Наконец Лёха возвращается и разводит руками:
– Вот невезуха! Сейчас телефон Ильи выключен, и определить местоположение сим-карты не получается. Вот когда его включат… – он свирепо взмахивает кулаком в воздухе и почти выкрикивает: – А этот ублюдок обязательно позвонит! Ему деваться некуда, если он хочет тебя разыскать… Теперь этот телефон на круглосуточную прослушку поставлен…
После второй сигареты подряд мне немного не по себе. Встаю с лавки и пробую идти на ватных ногах, но неожиданно меня начинает штормить уже по полной программе.
– О, брат, – чуть не стонет Лёха и подхватывает меня под руку, – да тебя самого надо на больничную койку укладывать… Наверняка куда-то с Шаулем под шумок путешествовал! А мне об этом пока ни слова не сказал, хоть и обещал…
– Точно! – вдруг пронзает мой мозг. – Нужно позвать сюда Шауля. Если уж он нам не поможет, то не знаю, что дальше делать. Дай мне свой телефон…
Шауль приезжает в медицинский центр через час. А мне с каждой минутой становилось всё хуже и хуже, притом настолько, что я теперь не могу даже сопротивляться, когда меня против желания укладывают на свободную койку в палате с Ильёй. Это единственное, что я сумел выпросить, еле ворочая языком.
Мне сделали пару каких-то уколов, и через полчаса я снова как огурец. Вот только встать на ноги пока не получается, да мне и не дают. Но я не сильно расстраиваюсь, потому что уходить отсюда никуда не собираюсь. Если понадобится, пролежу тут хоть неделю безвылазно, лишь бы толк был от этого лежания.
Появившийся Шауль молча здоровается с Лёхой, потом со мной и, ни слова не говоря, присаживается возле Ильи.
– Пожалуйста, задёрните шторку вокруг кровати, чтобы нам никто не мешал, – просит он медсестру, ревниво наблюдающую за религиозным человеком в кипе и с пейсами и недовольно покачивающую головой.
– Делайте, как вам говорят, – подсказывает ей заглянувший в палату доктор Ворохов, но чувствуется, что ему тоже интересно поглядеть, что будет происходить дальше за задёрнутой шторкой.
В коридоре у дверей потихоньку собираются любопытные. Хорошо, что полицейский с автоматом, предусмотрительно поставленный Штруделем, отгоняет всех, и я даже слышу, как с ним негромко переругивается журналистка с какого-то телеканала, которой не удаётся проникнуть внутрь. Вон оно как получается – шум уже пошёл неслабый, даже телевидение сюда прикатило…
Из-за ширмы пока лишь слышно, как Шауль тихо бормочет что-то – видно, по привычке молится. Когда же он приступит к делу?
Не знаю, сколько проходит времени, потому что я словно нахожусь в прострации. После напряжения последних часов мне опять становится плохо. Непонятная усталость и полное безразличие, которым вроде бы сейчас не место, словно плотное и тяжёлое ватное одеяло, накрывают меня, и остаётся лишь тупо разглядывать Лёху, расхаживающего маятником по палате взад-вперёд, и не сводящего с него взгляда доктора Ворохова, примостившегося на свободной кровати у дальней стены.
