Мечты, мечты, мечты…
Умом-то я понимаю, что ума во мне маловато. Ещё и в силу возраста: мозг десятилетнего мальчика по размерам практически равен мозгу взрослого, но почти — это всё-таки почти. А функционально — далеко еще не равен. Не прокачан. Не натаскан на современность. Оно, с другой стороны, может, к лучшему — вижу то, чего остальные не замечают в силу устоявшейся привычки. Но когда я раз за разом называл Константинополь Стамбулом, на меня смотрели недоуменно. Ничего, потом это будет еще одним подтверждением моего визионерства. Для тех, кто доживёт.
Пришла Mama. Каждый день приходит. Проверяет, жив ли я, не истекаю ли кровью.
Но сегодня, похоже, иное.
— Sunbeam… Я получила письмо от отца Григория… От странника Григория — быстро поправилась она.
— От Григория Распутина?
Я к Распутину отношусь настороженно. Как к дикому коту из дикого леса. Чего о нём только не писали там, в двадцать первом веке. В основном плохое писали. Нет, теперь я вижу, что много было неточного, а много и откровенного вранья, но мне он не понравился. Не место ему в царских палатах. Тем более — в детских комнатах.
— От него, — как-то виновато сказала Mama.
— И что пишет Распутин? — нарочито бесстрастным тоном спросил я. Ведь не просто так Mama пришла ко мне.
— Посмотри, пожалуйста, — и Mama протянула мне листок.
Я взял.
Бумага так себе. Скорее, техническая — заворачивать в неё что-нибудь недорогое, карандаши или гвозди.
Химическим карандашом было написано следующее:
Милай друг ещё раз скажу грозна туча над Расеей беда горя много темно и просвета нету. Слёс то море и меры нет, а крови? что скажу? Слов нету неописуемый ужас. Знаю все от тебя войны хотят и верная не зная что ради гибели. Тяжко Божье наказанье когда ум отымет. Тут начало конца. Ты царь отец народа не попусти безумным торжествовать и погубить себя и народ. Вот Германию победят, а Расея? Подумать так воистину не было от веку горшей страдалицы вся тонет в крови. Велика погибель без конца печаль.
Я перевернул страницу. Нет, на обратной стороне ничего.
— Я бы посоветовал страннику Григорию быть очень осторожным.
— Почему?
— Странник Григорий противник войны. Странник Григорий, очевидно, имеет влияние на Papa, раз обращается к нему «Милай друг» и на «ты». Этого не потерпят.
— Кто не потерпит?
— Те, кто хочет втянуть нас в эту войну. Я с ним согласен, со странником. России от войны будет великий вред, и всё кончится смутой. Но ведь я вам это давно говорю. Для вас важнее мнение странника?
Mama слегка покраснела. Конечно, важнее. Нет пророка в своем отечестве, а в своей семье и подавно. С одной стороны, Sunbeam необычный, особенный, видит будущее, а всё-таки когда это же самое говорят со стороны — доверия больше. Вроде одобрения сверху.
— Хорошо, не суть, — устало сказал я. — Просто это письмо ему не простят.
— Но… Откуда они узнают?
— Письмо ведь не голубь принес? А даже если бы и голубь, и голубя можно подменить, перекупить, наконец, убить. Будете писать ответ, Mama, посоветуйте оглядываться почаще.
— Это письмо… Это письмо из больницы. На отца… на странника Григория было покушение. Он тяжело ранен, но жизнь его вне опасности. Это письмо переслал врач больницы.
— Вам?
— Нет, конечно. Анне. Анне Вырубовой.
Да, конспирация на высоте.
— Всё равно предупредите. Через Анну Александровну, или как. Они не остановятся.
— Papa… Papa очень рассердился. Он тоже считает, что на… на странника Григория напали недруги. Но не знает, кто. Не уверен.
— По времени, получается, цепочка. Случай на Ферме, случай с Григорием (я и не заметил, как назвал Распутина просто по имени, само вышло). По крайней мере, Германию и Австрию можно исключить: если Григорий не хочет войны, то Германия и подавно. Германии совсем не нужны наши войска под Кёнигбергом.
А вот Британии — очень даже нужны. И Франции тоже. И Сербии. И убрать Григория любой из этих стран очень даже нужно.
— Нет, там что-то личное. Какая-то безумная женщина…
— Дорогая Mama, даже если бы Григория покусала бродячая собака, я бы всё равно опасался англичан. Они умны, упорны, настойчивы, и у них есть деньги. Много денег. А за сто рублей любой мужик кинется на Григория с топором. А бабе и пятидесяти хватит.
— Всякое бывает, — неожиданно ответила Mama.
Мы поговорили ещё немного, Mama спрашивала о самочувствии, о снах, о новых книгах.
Потом ушла.
А я всё думал. Сто рублей, пятьдесят — я не с потолка назвал. Пятьдесят рублей — цена молодой здоровой коровы. Не породистой, но приличной. Мечта любой бабы. Сто рублей — цена молодого крестьянского коня. Мечта мужика.
А за сколько можно купить дежурного офицера?
Глава 17
31 июля 1914 года, четверг
По морям, по волнам
Капустно-огуречный салат и морковно-свекольный сок — вот завтрак моряка!
А моряка зовут Алексеем. Его императорским высочеством Алексеем Николаевичем.
Ирония судьбы, конечно, в том, что наследник величайшей империи, чьи предки пировали на золоте Византии и упивались венгерскими токайскими, теперь довольствуется столь скромной трапезой. Но что поделать? Здоровье требует. Здоровье всегда что-нибудь требует.
Я закончил трапезу. Михайло Васильич собрал посуду, поставил на поднос и передал его стюарду. Там и посуды всего ничего, но — ритуал. Ритуал — последняя крепость, за которой прячется величие. Когда рушатся троны, когда народы восстают, когда сама история кажется насмешкой над человеческими амбициями, остаются только ритуалы. Они — как старые актеры, которые, несмотря на нищету и забвение, все еще выходят на сцену и играют свои роли с прежним достоинством.
В путь мы отправились вчера вечером. Для всех я после приема, устроенного в честь моего десятилетия, отбыл почивать в свои покои. Я и в самом деле отбыл, и даже поспал три часа — приём был немного утомительным, хотя и приятным. Поздравления, подарки. Одной формы разных полков двенадцать комплектов!
Двенадцать комплектов формы — словно двенадцать масок, которые я должен носить, двенадцать ролей, которые должен играть. А кто я на самом деле? Мальчик, который хочет бегать по саду и стрелять из игрушечной пушки? Или наследник, чья судьба уже прописана в учебниках истории, которые еще не написаны?
А заполночь Михайло Васильич меня разбудил. Пора!
Это слово — «Пора!» — звучало как приговор. Или как освобождение. В такие минуты кажется, что жизнь — это поезд, который давно уже набрал ход, а ты лишь пассажир, не решающийся даже выглянуть в окно.
Я простился с Papa, Mama и сестрицей Ольгой (остальные сёстры уже спали), и в окружении сопровождающих поездом — нашим поездом — добрался до Санкт-Петербурга, оттуда катером — нашим катером — до Кронштадта, где уже стояла под парами «Полярная Звезда».
«Полярная Звезда»… Какое прекрасное название для корабля. И какое грустное. Звезды, как известно, светят даже тогда, когда империи, которым они служили символом, уже обратились в прах.
Она и должна была стоять под парами. Не ради меня, конечно. Ей положено идти в Копенгаген, где принять на борт GrandMa, вдовствующую императрицу Марию Федоровну. Обыкновенное дело — бабушка каждый год ездит навестить родных. Племянника, датского короля Кристиана Десятого. Ну, и остальных. Много, много у нас родственников в Европе.
Родственники… Как странно, что кровные узы крепче политических. Через сто лет, когда все эти короли и императоры станут лишь строчками в учебниках, их потомки все равно будут собираться за одним столом, пить вино и вспоминать о временах, когда мир еще казался прочным, а власть — вечной.
А я — безбилетный пассажир. Нет, не в поезде, мчащемся сквозь сибирские просторы, а на этой драгоценной яхте, что рассекает свинцовые волны Балтики. Аки тать в нощи прокрался, устроился в каюте, декорированной морёным дубом времен Петра Великого, и теперь пробираюсь сквозь моря, словно беглый каторжник, облаченный в мундир наследника. Это план такой — отбыть негласно, под покровом тумана. Для конспирации, как говаривал Спиридович, потирая холеные руки. Разработан совместно им, Войейковым и Маклаковым за столом императора, и утверждён Papa после долгих колебаний. Помню, как выступил пот на его висках, когда он ставил резолюцию: «Дозволяю, во имя блага России». Хотя… Ведь было жарко, очень жарко. Потому и пот.
