Код(а) - Мельников Юрий

Он молчал.

В тот день они пришли с плакатами к Пекинскому университету – против «монстров и демонов», против тех, кто не поддерживает Кормчего. Толпа была шумной, лица – чужими, крики – одинаковыми. И вдруг он увидел её.

Мэй Линь стояла у входа в университет, рядом с родителями. Она была бледная, как бумага, и держала отца за руку. Её глаза были полны ужаса, и она посмотрела прямо на него – взглядом, в котором было всё: и страх, и прощание, и немой вопрос, и что-то похожее на упрёк. В какой-то момент она чуть качнула головой, как будто хотела сказать: «Не надо. Не иди за ними. Не становись одним из них». Но слова не прозвучали – только этот едва заметный жест, только дрожащие губы, только стиснутые пальцы.

В тот миг всё вокруг исчезло: не было ни толпы, ни криков, ни плакатов. Только она. Он хотел подойти, сказать что-то, но не смог. Его ноги приросли к земле, а голос утонул в гуле толпы. И он не смог отвести взгляд. И он не смог уйти.

А потом всё завертелось:

– Вперёд! – кричали хунвейбины.

– Долой старое мышление!

– Да здравствует председатель Мао!

Они сжигали костюмы и декорации пекинской оперы, разбирали на кирпичи Великую стену, строили свинарники, ездили в агитационных поездах, протестовали в Ухане и Гуйлине. Но всё это было потом, и всё это было уже неважно. Потому что именно тогда, на площади, он понял: их жизни разошлись навсегда, и никакие слова, никакие поступки не смогут этого изменить. Но тогда, на площади у университета, он встретил её в последний раз.

И именно тогда, в тот день, когда всё вокруг рушилось, а он стоял в толпе, не в силах сделать ни шагу, не сказать ни слова, – именно тогда в нём родились новые строки. Строки стихотворения, которые он продолжит писать в ту ночь, а закончит лишь много лет спустя, уже другим человеком, уже не мальчиком, – учителем, в той же школе, в том же классе, где впервые услышал её голос:

но ведь и ты уже не та

и потемнела та рука

что нежно гладила меня

когда на близких несмотря

ты подарила мне себя

но знаю я настанет день

когда меня заменит тень

когда укроют всё снега

и только луч издалека

нежданно вдруг найдет тебя

и снова ты пойдешь туда

и снова ты найдешь меня

Он не знал тогда, что эти слова станут его единственной памятью о ней, что всё остальное будет стёрто временем, страхом, чужими призраками. Он не знал, что впереди – только потери, только серые лица, только долгие годы, в которых не будет ни прощения, ни возвращения.

Но именно тогда, в тот день, среди криков и толпы, он впервые почувствовал: всё уже случилось, всё уже написано, и изменить уже ничего нельзя. Новый спектакль не начнётся – роли сыграны, костюмы сгорели, сцена пуста. И только в памяти, как эхо, ещё долго будет звучать её имя.

Мэй Линь.

Пекин стал другим. Город, который когда-то казался Мэй Линь бесконечно большим и шумным, теперь сжался до размеров одной комнаты, одного окна, одного взгляда в пустоту. Она больше не ходила в школу – её уволили без объяснений, просто перестали пускать за ворота. На доске объявлений, где раньше висели расписания и стихи, теперь были только списки врагов народа и новые лозунги.

Родителей выгнали из университета. Их книги, рукописи, фотографии выбросили во двор, как мусор. Отец молчал, мать плакала по ночам, уткнувшись в свой старый платок, а Мэй Линь стала единственной, кто приносил в дом хоть какие-то деньги. Она по-прежнему работала переводчицей на заводе, где всё стало для неё обыденным: язык, запахи, люди, даже воздух. Но иногда ей казалось, что она живёт не свою жизнь, а чью-то чужую, случайно надетую, как старое пальто в раздевалке театра.

Вечерами она сидела у окна, смотрела на улицу, где редкие прохожие спешили домой, и думала о Чэнь Ване. Она не знала, что с ним стало. После разгрома хунвейбинов его имя исчезло из разговоров, как будто его никогда не было. Иногда ей казалось, что она придумала его – мальчика с настороженным взглядом, который рисовал её на полях тетради и не умел скрывать своих чувств. Она вспоминала его вопросы, его смущение, его молчание. Вспоминала – и не знала, зачем.

Их дом, казалось, был пропитан бедностью и страхом. Мать всё чаще говорила шёпотом, отец подолгу не выходил из комнаты. На стене висел портрет Кормчего, и его глаза следили за каждым движением, за каждым словом. Мэй научилась говорить только то, что нужно, и только тогда, когда нужно. Она научилась быть тенью.

В эти дни начался конфликт на границе. По радио говорили о врагах, о предателях, о том, что СССР – больше не друг, а враг, что во всём виноваты советские ревизионисты. В новостях для советских специалистов остров называли Даманским, а для китайцев – Чжэньбао дао. Даже в этом – разлом, трещина, невозможность договориться о самом названии земли, где теперь стреляют.

Мэй Линь слушала эти новости и не могла понять: как так, – страна, в которой выросли её родители, в которой она прожила уже несколько лет, и страна, где она родилась, теперь враги? Где её дом? Где её родина? Она чувствовала себя расколотой надвое, как дерево, в которое ударила молния.

Сергей Морозов слушал радио и ждал приказа. Для него это был Даманский – маленький клочок земли, который вдруг стал границей между прошлым и будущим. Для неё – Чжэньбао дао, остров, имя которого теперь звучало как-то иначе – будто сама память разделилась на две половинки.

Вечерами, за закрытой дверью, они говорили о погоде, о работе, и даже о том, о чём нельзя было сказать вслух. Иногда он смотрел на неё и думал: как странно устроена жизнь – иногда ближе всего оказывается тот, с кем нельзя быть рядом.

Его семья – жена, дети – остались далеко, в России, на Урале, в Свердловске. Их лица всё чаще всплывали в памяти как старые фотографии: чуть выцветшие, с уголками, загнутыми временем. Он знал, что должен скучать по ним, но всё чаще ловил себя на мысли: когда придёт приказ уезжать, он будет скучать, сильно скучать. Но по-другому. Он будет скучать по этой стране, по этим разговорам с Линь, по её голосу, который стал для него единственным настоящим в этом до сих пор чуждом мире. И даже по надоевшему заводу, где всё было не так, как дома. Всё это станет прошлым, и, возможно, самым настоящим в его жизни.

Однажды вечером, когда за окнами завода уже сгущались сумерки, они сидели в его кабинете. Морозов молча курил, глядя в мутное стекло, а Мэй Линь перебирала бумаги, делая вид, что читает.

– Ты слышала? – наконец сказал он, не оборачиваясь. – На Даманском опять стреляли. Наших 8 человек убили.

Она медленно подняла голову, не сразу поняв, о чём он.

– На Чжэньбао дао, – тихо поправила она. – Это остров Чжэньбао.

Он усмехнулся, но в этом смехе не было ни радости, ни злости – только усталость.

– Для нас он всегда был Даманским.

– А для нас – всегда Чжэньбао дао, – ответила она, и в голосе её прозвучала какая-то новая, не знакомая ему твёрдость.

Они замолчали. За стеной гудел завод, равнодушный к их разговорам, к их страхам, к их разным словам.

– Странно, – сказал Морозов, – как будто даже названия теперь воюют друг с другом.

– Не только названия, – прошептала Мэй. – Всё воюет. Даже память.

Он посмотрел на неё – долго, внимательно, как будто видел впервые.

– Ты ведь не веришь, что всё это закончится?

Она покачала головой.

– Нет. Я думаю, это только начало.

Он хотел что-то сказать, но не нашёл слов. Она тоже молчала. В этот вечер между ними было больше тишины, чем когда-либо прежде.

Когда Мэй Линь возвращалась домой, улицы казались ей ещё более пустыми, чем обычно. В подъезде пахло сыростью и чужими жизнями. Мать, как всегда, сидела у окна, отец не выходил из комнаты. Она тихо прошла на кухню, налила себе воды, присела на табурет.