Код(а) - Мельников Юрий

Пекин встретил его иначе. Город был другим: улицы стали шире, машины – громче, а небо – ниже. Старые дома исчезли, как исчезают сны, когда просыпаешься слишком рано. На месте завода, где когда-то пахло железом и машинным маслом, теперь стоял торговый центр с зеркальными витринами. Никто не помнил, что здесь когда-то строили грузовики для армии, никто не помнил ни его, ни её.

Он ходил по этим улицам, как по лабиринту, в котором все выходы давно замурованы. Он спрашивал в посольстве, в архиве, в старой библиотеке, где когда-то пахло пылью и чужими жизнями. Он искал её имя в списках, в телефонных книгах, в пожелтевших документах, но находил только пустые строки, только чужие лица, только равнодушие.

– Мэй Линь? – переспросила молодая сотрудница в библиотеке, не поднимая глаз от компьютера. – Нет, такой у нас не числится. Может быть, вы ошиблись с именем?

Он пытался найти хоть кого-то, кто помнил бы её – учительницу русского языка, переводчицу, женщину с тонкими руками и тихим голосом. Но все, кто мог бы помнить, уже уехали, умерли, исчезли, растворились в потоке времени, как капли дождя на асфальте.

Иногда ему казалось, что он ищет не человека, а тень, не имя, а эхо. Он заходил в старую школу, где когда-то пахло мелом и детскими голосами, и смотрел на пустые классы, где теперь висели новые портреты, новые лозунги, новые правила. Он стоял у окна, смотрел на двор, где когда-то цвели сливы, догадываясь: всё, что было, ушло. Всё, что было, не вернётся.

Вечерами он сидел в гостиничном номере, пил чай, смотрел на городские огни и думал, что, может быть, всё это ему только приснилось. Может быть, не было никакой Мэй Линь, не было их вечерних разговоров, не было пустыря. Может быть, всё это – просто старая фотография, которую кто-то забыл в чужом чемодане.

В один из вечеров, когда город уже начал светиться неоном, Морозов всё-таки нашёл одного из старых знакомых – Лао Чжана, бывшего инженера с завода, где когда-то они работали. Чжан постарел, стал сутулым, говорил медленно, с долгими паузами, будто каждое слово нужно было вытащить из глубины памяти.

– Мэй Линь? – переспросил он, задумчиво глядя в чашку чая. – Да, помню такую. Тихая была, всегда с книгой. После того, как вас выслали, её тоже больше не видели. Говорили, что родители её куда-то увезли, а потом… – он пожал плечами. – Тогда многих увозили. Многое забывается, товарищ полковник. Всё меняется.

Они сидели в маленькой чайной, где пахло жасмином и старым деревом. За окном шёл дождь, и капли стекали по мутному стеклу, как слёзы по чужому лицу.

– Всё меняется, – повторил Морозов. – Только чай остаётся прежним.

Он кивнул, не зная, что ещё сказать. Он смотрел на руки Лао Чжана – такие же старые, как и его собственные, – и думал, что, может быть, всё это действительно было давно, в другой жизни, в другой стране, в другом городе.

В ту ночь ему приснился сон.

Он снова был молодым, снова стоял у входа в какую-то старую школу, где пахло мелом и дождём. В коридоре звучал её голос – тихий, как шёпот, и он не мог разобрать ни слова. Он шёл по пустым коридорам, искал её, звал по имени, но вместо ответа слышал только шорох листьев, падающих где-то в темноте. Он открыл дверь в класс – и увидел, что за партами сидят только тени, а на доске кто-то написал чьё-то имя, но прочитать его было невозможно – буквы были размыты дождём.

Он проснулся на рассвете, когда город ещё спал, и долго смотрел в потолок, пытаясь вспомнить, что было сном, а что – жизнью.

Всё, что было, ушло. Всё, что было, не вернётся.

И только дождь за окном продолжал моросить.

В тот год весна пришла в Запретный город рано. Дворцы были наполнены запахом влажной земли и старых лаков, а в прудах отражались выцветшие небеса.

Император, чьё имя давно забыто, но чьи указы всё ещё хранятся в шелковых свитках, принимал новую наложницу.

Её привели в зал, где стены были расписаны журавлями и соснами, а полы скользили под ногами, как вода. Она шла медленно, не поднимая глаз, в платье из тончайшего корейского шёлка, цвета молодой листвы. На её запястьях звенели браслеты, и этот звук был единственным, что нарушало тишину.

Слуги и евнухи стояли вдоль стен, не двигаясь. В их взглядах не было ни любопытства, ни жалости. Всё происходящее было частью ритуала, который повторялся из века в век.

– Говорят, она из Корё, – шептались служанки в коридоре, пряча улыбки за рукавами. – У неё странное имя, не по-нашему.

– Ён Джу, – уточнил старший евнух, – по-китайски это значит Прекрасная Мелодия.

– Прекрасная Мелодия… – повторила молодая служанка, будто пробуя на вкус инородное слово. – Императору понравится.

– Императору нравится всё, что новое, – заметил другой евнух. – Но новое быстро становится старым.

Император сидел на троне из нефрита, массивном и холодном, с резными драконами, чьи глаза были инкрустированы яшмой. Его одежда была из бордового шёлка, расшитого золотыми облаками и фениксами. Его лицо было спокойным, почти безмятежным, но в глазах отражался интерес – не к женщине, а к тому, как она держит голову, как ступает, как не смотрит на него.

Она остановилась у подножия трона, поклонилась – медленно, с достоинством, как учили в далёком Кэсоне. В этом поклоне не было страха, или покорства, только выученная грация.

По знаку императора слуга поднёс поднос с чайником и двумя фарфоровыми чашками, расписанными синими облаками. Ён Джу, не поднимая глаз, изящно взяла чайник, и её тонкие пальцы, украшенные серебряными кольцами, двигались так плавно, что казалось – она не наливает чай, а играет на невидимом инструменте. Она подала чашку императору, склонившись чуть ниже, чем требовал этикет, и в этот момент придворные, наблюдавшие за церемонией, затаили дыхание.

В её движениях не было ни спешки, ни суеты – только безупречная точность и красота. Фарфоровая чашка в её руках казалась продолжением её самой: хрупкой, безупречной, почти нереальной. Она напоминала фарфоровую куклу, созданную не для жизни, а для созерцания.

Император взял чашку, не сводя с неё взгляда. В зале повисла тишина, в которой слышно было, как капает вода в саду за стеной.

– Она так красива, – прошептала одна из старших служанок, когда девушку увели в её новые покои. – Но красота – это только начало.

– Красота недолговечна, – пробурчал евнух.

В тот вечер, когда солнце садилось за крыши дворца, в покоях императрицы зажгли свечи. Имя новой наложницы обсуждали вполголоса, как обсуждают перемену ветра или новый сорт чая. Никто не знал, как сложится её судьба, но все понимали: в этом дворце всё решают не слова, а молчание.

В летние месяцы, когда в саду за дворцом распускались лотосы, Ён Джу часто видели на каменных дорожках между прудами.

Она шла медленно, в платье из тончайшего шёлка, цвета утренней дымки, и каждый её шаг был выверен, как движение в танце. Иногда она останавливалась у старой сливы, осторожно касалась лепестков, будто проверяя, не сон ли это. Её пальцы были тонкими, почти прозрачными, и в их движении было что-то от фарфоровой куклы, которую боятся уронить.

Иногда она поправляла выбившуюся прядь волос – жестом, в котором не было ни кокетства, ни суеты, только привычная забота о порядке. Придворные замечали: когда она делала это, на её лице появлялась едва заметная улыбка, как у человека, который помнит что-то только ему известное.

Император приходил в сад по вечерам. Его сопровождали евнухи и стража, но, войдя в сад, он оставался один. Он смотрел, как Ён Джу наливает ему чай – так же безупречно, как в день их знакомства, – и как она, не поднимая глаз, подаёт чашку, склонившись чуть ниже, чем требует этикет. В её движениях не было ни страха, ни спешки, только точность и красота.

Император принимал чашку обеими руками, задерживал взгляд на её пальцах, на изгибе запястья, на тонкой линии шеи. Иногда он задерживал дыхание, будто боялся спугнуть хрупкое равновесие этого мгновения. Он не говорил лишних слов, но в его лице появлялась мягкость, которую редко замечали придворные. Иногда он медленно кивал, будто соглашаясь с чем-то только ему ведомым.