Код(а) - Мельников Юрий

Я не знаю, где мой дом. Я не знаю, кто я. Я – между двумя странами, между двумя языками, между Даманским и Чжэньбао дао, между прошлым и будущим. Я – как вода, что течёт по трещинам, не зная, где остановиться. Я – как письмо, которое не доходит до адресата. Я – как призрак, которого никто не замечает… Иногда мне кажется, что всё это – сон. Что я проснусь, и всё будет как раньше: школа, книги, детский смех, весенний дождь за окном. Но я не просыпаюсь. Я только слушаю, как капает вода в раковине, как стучат поезда за окном, как кто-то шепчет в темноте: «Не говори. Не спрашивай. Забудь».

Тем временем, ночь за окном сгустилась до такой степени, что уже невозможно было различить, где кончается одна страна и начинается другая.

В тот вечер Пекин был особенно серым. Воздух стоял неподвижно, как будто город затаил дыхание, ожидая чего-то, что уже не могло не случиться.

Морозов вёз Мэй Линь домой – в последний раз. Машина ехала медленно по пустой дороге, где не было ни людей, ни звуков, только редкие фонари, освещавшие лужи и обрывки старых газет.

В салоне пахло табаком и чем-то ещё – чем-то, что всегда оставалось между ними, неуловимым, как память о чужой стране. Они почти не разговаривали. Всё, что можно было сказать, уже было сказано. Всё, что нельзя – осталось внутри.

– Ты могла бы уехать со мной, – тихо сказал Морозов, не глядя на неё. – В Союзе тебе было бы легче. Я помог бы. Всё равно меня выдворяют. Персона нон грата. Даже звучит не по-человечески.

– Я не могу, – ответила она. – У меня здесь родители. Я не могу их бросить.

Он кивнул, не споря. Он знал, что это правда. И знал, что спорить бессмысленно.

Они ехали дальше, и город за окном казался чужим, как будто они оба уже были не здесь, а где-то в другом времени, в другой жизни.

– Останови, пожалуйста, – вдруг сказала Мэй Линь, когда они проезжали мимо пустыря, где когда-то строили новый квартал, а теперь остались только бетонные плиты и ржавые арматуры. – Я дойду сама.

Морозов остановил машину. Она открыла дверь, вышла, не оборачиваясь. Он смотрел, как она идёт по пустырю, маленькая, хрупкая, почти прозрачная в свете фар. Потом она остановилась, и он понял: она ждёт, пока он уедет.

Он медленно тронулся с места, не оглядываясь, не зная, увидит ли её ещё когда-нибудь. В зеркале заднего вида её уже не было видно – только темнота и пустота.

Мэй Линь стояла посреди пустыря. Вокруг не было ни одного окна, ни одного человека, только чёрное небо, без единой звезды, и только редкие огоньки на горизонте. Она стояла, слушая, как уходит машина, как уходит всё, что было её жизнью.

Внутри было пусто. Ни страха, ни слёз, ни надежды. Только тишина, похожая на смерть.

И вдруг она закричала.

Крик вырвался из неё неожиданно – резкий, хриплый, чужой. Она кричала так, как никогда не кричала в жизни. Кричала в чёрное небо, в бетон, в пустоту, в саму себя. Кричала за все годы, за все слова, за всё, что не сказала, за всё, что не сделала, за всё, что не смогла спасти.

Крик был долгим, отчаянным, почти звериным. Он не был похож на голос человека – скорее на голос того, кто больше не может быть человеком.

А потом она замолчала.

Тишина вернулась, ещё более глухая, чем прежде. Мэй Линь стояла, тяжело дыша, и смотрела в чёрное, безмолвное небо, где по-прежнему не было ни одной звезды.

И только где-то далеко, в глубине города, по-прежнему капала вода – будто время всё ещё не решило, куда ему течь дальше.

Поезд шёл на запад, сквозь бескрайнюю Сибирь, где лес сменялся лесом, и казалось – здесь больше ничего нет и не будет.

Морозов стоял у окна, курил, смотрел, в надежде, что увидит хоть какой-нибудь признак человеческой жизни. В купе пахло табаком, прокисшей икрой, железом и чем-то ещё – тоской, что ли, или просто усталостью.

Он думал о Мэй Линь. О том, как она стояла на пустыре, не обернулась, не попрощалась, только сказала: «Я дойду сама». Увидит ли он её ещё когда-нибудь? Вряд ли. Персона нон грата – вот так теперь называлось его положение. Слово-то какое, подумал он, будто клеймо на лбу. Персона нон грата. Даже звучит не по-русски. Выдворенец.

В соседнем купе кто-то напевал дурацкую частушку:

Остров Даманский – Чжэньбао-дао,

Мир, изранен войной и Мао.

Остров Даманский – теперь Чжэньбао,

Товарищ Мао там пьет какао.

Он затушил сигарету, посмотрел на свои руки – чужие, как будто не его. Вспомнил, как Линь смотрела на него в последний раз – спокойно, почти безжизненно. Как будто внутри у неё уже всё выгорело.

И вдруг – на фоне сибирских сумерек, – память выхватила совсем другой, почти забытый эпизод.

Пекин. Лето. Жара, от которой мутнеет воздух. Он впервые увидел её в кабинете директора – молодая, с прямой спиной, в простом тёмном платье, с тонкими, почти прозрачными руками. Она улыбнулась ему – не ему, а всем сразу, но он почему-то решил, что только ему.

Тогда всё казалось простым: документы, инструкции, чертежи, – и вдруг этот голос, мягкий, с лёгким акцентом, и взгляд, в котором было что-то неуловимо родное.

Он вспомнил, как она поправила прядь волос, как смотрела на него, когда переводила очередную фразу, как будто между строк было что-то ещё, что-то, что нельзя было сказать вслух.

Воспоминание было коротким, как вспышка, но от него стало ещё холоднее. Всё, что было тогда – живое, настоящее, – теперь осталось где-то там, за тысячами километров, за Амуром, за границей, которую уже не пересечь.

В купе было душно. Он вышел в коридор, прошёл по вагону, где кто-то уже храпел, кто-то тихо спорил о политике, упоминая почти шепотом Брежнева и Прагу, а кто-то пил водку из алюминиевых кружек.

– Мужики, можно к вам? – спросил он, и никто не возразил.

– За что пьём? – спросил кто-то.

– За возвращение, – сказал Морозов. – За Родину. За то, что меня выдворили из Китая.

– Персона нон грата, – добавил он, и все засмеялись, не понимая, что в этом смешного.

Он налил себе, выпил, закусил хлебом.

– А у меня жена – Соколова до замужества была, – вдруг сказал он, – но Морозова для Урала лучше подходит.

– Соколова? – переспросил кто-то. – Хорошая фамилия.

– Хорошая, – согласился Морозов. – Но Морозова – крепче. Для зимы, для Сибири, для всего этого.

Он выпил, посмотрел в окно, где отражался только он сам, и добавил, будто между делом:

– А ещё мне тут звание присвоили. Полковник. Вот так. Теперь, может, снова в командировку отправят. Куда-нибудь, где тепло. В Колумбию, например.

– В Колумбию? – засмеялись соседи. – Вот это да!

– А что, – сказал Морозов, – там, говорят, какао все пьют. И кофе хороший. Полковником, наверное, там будет легче.

Они пили ещё, говорили о жизни, о женах, о детях, о том, как всё меняется и ничего не меняется. Морозов слушал, кивал, смотрел в окно, где отражался только он сам – усталый, чужой, с новым званием и старой тоской.

А поезд шёл всё дальше и дальше, а ночь за окном была такой же бескрайней, как и дорога, по которой он возвращался домой.

Иногда ему казалось, что он уже не человек, а просто пассажир между станциями, между странами, между прошлым и будущим. Всё, что было настоящим, осталось там, где теперь никто не ждёт звонка от полковника.

И только где-то в темноте, за стеклом, иногда мелькала река – чёрная, как память, и такая же холодная.

Много лет спустя, когда новые кварталы Пекина выросли на месте старых пустырей, Сергей Морозов вернулся в этот город уже с дипломатическим паспортом, с сединой на висках и усталостью в глазах, которую не могли скрыть ни форма, ни улыбка.

Он возвращался не за орденами и не за воспоминаниями – он возвращался за тем, что было потеряно, за тем, что не имело имени, но не отпускало его ни в Свердловске, ни в Варшаве, ни в долгих снах, где всё ещё пахло жасмином и пылью.