Память Небытия - Федоров Виктор Александрович "переводчик"

– Блаженный?

Вояка обратился к кому-то, стоящему в левом краю ряда. Бедолага ответил:

– Ни капли.

– По лицу не скажешь. Лыбиться будешь потом. А пока сотри это дерьмо со своего лица.

И, приструнив очередного несчастного, двинулся дальше.

Свет походного костра и капли жира, стекающие по пальцам. Трапеза с братьями по оружию, гогот сотен глоток в предвкушении славной победы. Наутро – сонное оцепенение перед боем. Днем – блеск доспехов и звон скрещиваемой стали. Вечером – ликование и запах страха, который оставляет за собой поверженный враг, убегающий с поля боя. Вот она – война. Правда?

Чушь. Гребаная чушь. Сказочки, небылицы. В подобную ерунду поверит только ребенок. Ну или полный идиот, которым Гилберт, без сомнений, и являлся. Одного дня ему хватило, чтобы понять, как на самом деле выглядит и пахнет война. Дерьмом и тяжелой работой. Ароматами выгребной ямы, прямо как вся его прошлая жизнь. Только теперь запахи были не иллюзорны, а яма была не выдуманной, а выкопанной его собственными руками.

«Ты на войне, парень».

Сволочь. Ублюдок! Хотелось выть. Ну почему Мир делится на господ и рабов? А если и так, как же получилось, что Гилберт всегда оказывался на стороне вторых?

Он опустил лопату, сморщил нос. С отвращением оглядел себя, щелчком пальца отправил в полет кусочек земли, налипший на тыльную сторону ладони. Хотелось верить, что земли. Да уж, то, как его одежда выглядела сейчас, никакими заплатами не исправишь. А еще – хотелось выпить, до дрожи. Нужно было отвлечься, но события последних дней не давали покоя.

Гилберт не знал, что волнует его больше: то, что псих, стоящий у власти в Фароте, решил, что больше не желает пресмыкаться перед столицей (как ему пояснили люди более сведущие), или же то, что ему в этой войне досталось положение возле отхожего места. Когда две эти новости объединились у него в голове, захотелось тут же утопиться прямо в яме, которую он сам и вырыл.

Гнали их так, что Гилберт почти мечтал вновь оказаться в тюрьме; он никогда не думал, что его и без того мозолистые ноги могут начать кровоточить. Ситуацию могли спасти нормальные сапоги, но довольствоваться приходилось разбитыми башмаками. Времени на отдых не было, все стоянки во время марша были ночными, наутро их отряд собирал пожитки и двигался дальше.

Так зачем, спрашивается, ему мозолить руки и выкапывать целую траншею для дерьма – вояки брезгуют ближайшим кустом и лопухом? Из-за этого, пока люди вокруг наслаждались заслуженным отдыхом и ужином, Гилберт с лопатой наперевес несся на окраину лагеря. Стоит отметить, что зов природы не отстрочишь, и многие дожидаться, когда он закончит, не собирались. После тяжкой работы следы чужой жизнедеятельности нужно было присыпать землей, чтобы не воняло в лагере. И только потом он мог вернуться к костру, довольствуясь скудными остатками ужина и имея времени на сон меньше, чем кто-либо.

Стоило заикнуться об этом, и подзатыльник его едва не упокоил. Тот самый стражник, что шпынял их на построении, доходчиво ему объяснил: если солдаты будут гадить там, где едят, то это, во-первых, нарушение дисциплины, а во-вторых, изменение заведенных порядков. И то, и то – неприемлемо. А если он, Гилберт, желает возразить, то виселицу можно сколотить из подручных материалов, чем он и займется вместо копания – если продолжит выпендриваться.

Гилберт сжимал зубы, но терпел.

С работой покончено; отбив лопату о камень, он пошагал к костру. Группа таких же, как он, прокаженных, расположилась вокруг огня, отблески пламени гуляли по изможденным лицам. Прокаженными Гилберт начал именовать этих людей в своей голове с самого начала, прозвище быстро прижилось, именами он умел наделять не только самого себя. Толпа эта отдельных имен не заслуживала. Все сидящие вокруг костра были обезображены, и страшно представить, какие рубцы алели на душе каждого, если даже внешне эти люди выглядели не краше, чем подгнивший покойник.

Тем обиднее, что даже среди них он оказался в изоляции. Казалось, что после той клятой ночи при караване от Гилберта стало веять такой безнадегой, что люди почти подсознательно сторонились его. Торжественное вручение лопаты ему в руки ситуацию не улучшило, к воображаемым ароматам добавились вполне конкретные. Сам он уже перестал их чувствовать, и это пугало.

Плевать. Всех их на ту сторону, пусть хоть сгинут в этом своем походе. И прокаженные, и солдатики. Главное – подгадать момент и затеряться где-нибудь по пути: горбатиться тут по щелчку какого-то высокородного, который в этот самый момент точно не жался у походного костра, а грел зад где-то в высоком замке, Гилберт точно не собирался.

Щербатая ложка чиркнула по дну котелка – как и ожидалось, ему вновь достались остатки, почти без гущи. Кое-как начерпав ужин в миску, Гилберт на мгновение замер. Люди сидели плотно и там, куда он смотрит, как будто начинали жаться ближе друг к другу. Об уютном местечке возле огня нечего было и думать. Казалось бы, днем до сих пор стоит летняя жара, а люди все равно лезут ближе к огню. Просто потому что.

Заметив, наконец, прореху среди людей, он сделал несколько шагов прочь от костра, плюхнулся задом на кособокое бревно. Сидящий там же здоровяк невидящим взглядом смотрел перед собой, по прибытии Гилберта он даже не шелохнулся. Работая ложкой, тот кисло подумал, что это не по доброте душевной, а от отсутствия других мест вокруг.

– Как думаешь, что нас там ждет?

Гилберт вздрогнул, на всякий случай покрутил головой, проверяя, к нему ли обращаются. Парень был совсем молодой, лет двадцать, мозолистые руки безвольно свисали с колен, пустая миска стояла между ногами. Слегка повернув голову, он уставился на Гилберта темными глазами. Тот пожал плечами.

– Ничего хорошего.

Парень вздохнул, ответ ему явно не понравился. Протянул крупную ладонь.

– Маллеус.

– Гилберт.

Он пожал протянутую конечность, но украдкой, ожидая подвоха. Мальчишка этого словно и не заметил.

– Им хорошие повара не шибко нужны.

– Что?

Парень нервно почесал щеку.

– Когда народ набирали, говорили, всем дело найдется, даже тем, кто воевать не обучен. В походе ведь всякие умельцы нужны? Я думал, буду на вечерних стоянках с готовкой помогать, за снедью следить, вот это все. В лагерях же вечно голодный народ, надо им кормиться нормально, – он уныло посмотрел на жижу в гилбертовой миске, – зачем еще нужен кашевар в походе? На походном костре много не наготовишь, но по мелочи – вполне мог бы. А они не просят даже этого. Сразу приставили телеги загружать и разгружать, видимо, потому что я, ну, крупный?

«Гляди-ка, мою прошлую работенку прибрал».

Мальчишка запнулся. Вновь украдкой взглянул на Гилберта. Тот уже пожалел, что уселся сюда – на кой этот малец вываливает на него всю эту ерунду?

– Расходный материал при деле…

Соседи по бревну синхронно вздрогнули. Голос подал косорылый пацан, не старше, а может, и младше повара. Жизнь его явно потрепала: лицо отекшее, сидел он кособоко, спрятав руки под изорванную рубаху, словно прячась от воображаемой стужи. Голову укрывала потрепанная шапочка, придавая ему еще более болезненный вид: щеки запали, светлые глаза ввалились. На Гилберта с Маллеусом он смотрел, слегка растянув рот в неровной улыбке, пустая прореха между губами темнела в сумраке, подражая рту старика.

– Расходному? Что?

– Что ты тут забыл? – Вопрос был обращен к Маллеусу.

На лицо парня легла тень.

– Я… В городе у меня ничего не осталось.

– В каком смысле?

– Кратер, – парень поморщился, – все ушло в небытие.

– Все? Что – все?

– Жена у меня была, – Гилберт уж подумал, что парень расплачется, но его голос, наоборот, зазвенел сталью, – дочка, грудная совсем. Дом у городских стен, там же и лавка. Я в то утро поехал овощи закупить, как обычно. Очнулся уже на земле, голова болела так, словно гвоздь вбили. Еще и с телеги свалился, когда все произошло, вместе с товаром… Люди на улицы выбежали, смотрю вместе со всеми, а шпиля в небе нет. Все, что у меня было, сгинуло. Нет больше в том месте города.