— Увести! — распорядился следователь. — И никаких передач, никаких прогулок.
Когда арестованного вывели, Горбунов достал из ящика стола бутылку боржоми и налил в стакан. День выдался тяжелым.
Пятый допрос, а Шаляпин все еще сопротивлялся. Но это временно. Через неделю-другую он сломается. Все ломаются.
Дверь допросной открылась, и вошел Рогов.
— Как продвигается? — спросил он, присаживаясь на стул, где только что сидел арестованный.
— Пока сопротивляется, — Горбунов пожал плечами. — Но это ненадолго. Крепкий интеллигент попался.
— Твои методы известны, — усмехнулся Рогов. — Сломаешь кого угодно. Но в этом случае торопиться не надо.
— Почему? — удивился следователь. — Товарищ Каганович требует результатов как можно скорее.
— Да, но нам нужны качественные показания. Шаляпин ценный свидетель. Он лично работал с Красновым, присутствовал на встречах с иностранцами. Его показания должны быть убедительными.
Горбунов понимающе кивнул:
— Тогда другая тактика? Не давление, а постепенная обработка?
— Именно, — подтвердил Рогов. — Пусть сначала признает незначительные нарушения. Потом постепенно подводи его к мысли, что эксперимент Краснова объективно вредит социалистической экономике, даже если сам Шаляпин этого не осознавал.
— Понял, — Горбунов сделал пометку в блокноте. — Когда нужны первые оформленные показания?
— Через неделю готовится большой доклад для товарища Сталина. К этому моменту нам нужен хотя бы один подписанный протокол с признанием вредительского характера эксперимента.
Горбунов задумчиво побарабанил пальцами по столу:
— Знаешь, что меня смущает? Все эти диаграммы и цифры… Эксперимент Краснова действительно дает результаты. Арестованный не врал, когда говорил о росте производительности.
Рогов внимательно посмотрел на следователя:
— Послушай, Горбунов, не забивай себе голову лишними мыслями. Наше дело — выполнять задание. А задание сейчас — получить доказательства вредительского характера эксперимента. Понимаешь?
— Понимаю, — мрачно кивнул следователь. — Но все-таки странно. Зачем закрывать эксперимент, который приносит пользу?
— Большая политика, — туманно ответил Рогов. — Нам с тобой в ней не разобраться. Просто делай свою работу.
Он поднялся и направился к двери.
— Да, и еще, — обернулся Рогов на пороге. — С Шаляпиным поаккуратнее. Никаких крайних мер. Он нам нужен вменяемым и способным связно излагать мысли.
— Понял, — Горбунов поднялся, показывая, что разговор окончен. — Буду действовать тоньше. Как психолог, а не как… — он не закончил фразу.
Оставшись один, следователь долго смотрел на закрытую дверь. Потом достал из сейфа папку с настоящими материалами по делу Краснова. Отчеты о производственных показателях экспериментальных предприятий впечатляли. Улучшения по всем направлениям, от снижения себестоимости до качества продукции.
Горбунов захлопнул папку. Не его дело разбираться в экономических теориях и политических интригах.
Его задача — получить признательные показания. И он их получит. Рано или поздно, но Шаляпин подпишет все, что нужно. А потом настанет очередь и самого Краснова. Если, конечно, Сталин не решит иначе.
Следователь выключил лампу и вышел из допросной. Завтра предстоял новый раунд психологической борьбы с упрямым инженером.
* * *
Я стоял у окна своего кабинета и наблюдал за московским вечером. Темнота постепенно опускалась на город, зажигались огни в окнах домов напротив.
Отсюда, с четвертого этажа здания Наркомтяжпрома, открывался вид на часть центра столицы. Серые громады административных зданий, купола церквей, редкие автомобили и пешеходы внизу.
В последнее время часто шли дожди, и мокрая брусчатка поблескивала в свете фонарей. Порывистый ветер гнал по улице опавшую листву. Непогода соответствовала моему настроению, тревожному и мрачному.
Щелкнув выключателем настольной лампы с зеленым абажуром, я вернулся к заваленному документами столу. Перед глазами громоздились папки с донесениями, газетные вырезки, телеграммы с экспериментальных предприятий. Картина складывалась неутешительная.
Тяжелая дубовая дверь кабинета скрипнула. Знакомый звук, Мышкин никогда не стучал, знал, что я всегда рад его видеть.
— Новости, Алексей Григорьевич? — спросил я, не поднимая головы от бумаг.
— Неутешительные, Леонид Иванович, — Мышкин, невысокий щуплый человек с цепким взглядом бывшего контрразведчика, присел в кресло напротив. — Только что получил сообщение из Нижнего Тагила. Еще одна попытка диверсии, на этот раз в энергетическом цехе. Предотвращена благодаря бдительности рабочих.
Я откинулся на спинку кресла и устало потер переносицу:
— Становится системой. За последний месяц четвертый случай.
— И это только те, о которых мы знаем, — заметил Мышкин. — А ведь наверняка были и другие попытки, не столь заметные.
Он раскрыл увесистый портфель и достал несколько листков.
— Вот сводка по всем предприятиям. Помимо открытых диверсий участились случаи мелкого саботажа: путаница в документации, «случайная» порча материалов, задержки поставок.
Я пробежал глазами документ. Действительно, картина складывалась тревожная. Технический саботаж шел рука об руку с идеологической кампанией.
— А что в Москве? — спросил я. — Каковы настроения в верхах?
Мышкин помрачнел еще больше:
— Каганович и его группа действуют все активнее. Вышла целая серия разгромных статей в «Правде». Впрочем, вы сами их видели. Институт марксизма-ленинизма готовит теоретическое обоснование несовместимости вашего эксперимента с генеральной линией партии.
— А Сталин?
— Пока молчит, — Мышкин пожал плечами. — Но, по нашим данным, Каганович регулярно докладывает ему о «правом уклоне» в экономической политике.
Я подошел к сейфу в углу кабинета, открыл его и достал папку с грифом «Совершенно секретно».
— Вот последние отчеты с экспериментальных предприятий, — сказал я, раскладывая документы на столе. — Средний рост производительности на тридцать шесть процентов. Снижение себестоимости на двадцать два процента. Увеличение заработной платы рабочих почти на треть без дополнительных затрат со стороны государства. Цифры говорят сами за себя.
— Цифры — да, — кивнул Мышкин. — Но я уже который раз твержу вам, что в идеологическом противостоянии они не всегда имеют решающее значение.
Он прав. Я прошелся по кабинету, чувствуя, как напряжение последних дней скапливается в тугой узел где-то между лопатками.
— Кстати, есть еще одна тревожная новость, — добавил Мышкин, понизив голос. — Арестован инженер Шаляпин с Коломенского завода.
Эта новость ударила как обухом по голове. Федор Михайлович Шаляпин -один из ключевых специалистов, энтузиаст экономического эксперимента, талантливый инженер.
— Когда? По какому обвинению?
— Три дня назад. Официально за вредительство. Неофициально — чтобы получить показания против вас и вашего эксперимента.
Я сжал кулаки. Значит, началось. От идеологической критики и саботажа противники переходят к прямым репрессиям.
— Что ему грозит?
— Пока трудно сказать, — ответил Мышкин. — Наш человек в ОГПУ сообщает, что Шаляпина обрабатывают, добиваясь признательных показаний о «вредительском характере» экономического эксперимента. Пока он держится.
— Надо что-то делать, — я решительно вернулся к столу. — У нас есть выходы на руководство ОГПУ?
— Ограниченные, — осторожно ответил Мышкин. — После недавних перестановок многие наши контакты утратили влияние. Но я работаю над этим.
Мы оба знали, что ситуация критическая. Один арест может повлечь за собой целую цепочку. Стоит Шаляпину дать нужные следствию показания, и под удар попадут десятки людей, причастных к эксперименту.
— Леонид Иванович, — Мышкин подался вперед, понизив голос почти до шепота, — у меня есть предложение. Не совсем ортодоксальное.
— Говорите, — я тоже инстинктивно понизил голос.
