Пепел на губах (СИ) - Вязовский Алексей

Затем пустота уступила свету. Не резкому, беспощадному солнечному свету, и не пляшущим теням жаровни, но мягкому, эфирному свечению, исходящему отовсюду и ниоткуда. Я больше не чувствовал холода, не испытывал боли, лишь парил, бестелесное сознание в царстве мерцающих, изменчивых оттенков.

И тут он появился. Олаф. Он стоял передо мной, не как терзаемый фантом из сна, навеянного Ашем, но таким, каким я его помнил: сильным, решительным, его седая борода обрамляла лицо, испещренное мудростью бесчисленных битв. Его рука покоилась на эфесе двуручного меча. Глаза, обычно суровые, теперь источали глубокую, почти отеческую теплоту.

— Йен, — его голос был глубоким рокотом, подобным далекому грому, но при этом наполненным удивительной нежностью. — Ты всегда был слишком упрямым. Но это твое упрямство спасало тебя не раз, князь. И сейчас оно тебе послужит.

Я попытался заговорить, спросить его, где я, что происходит, но ни звука не вырвалось из моих губ. Сознание казалось текучим, переменчивым, неспособным собраться в слова.

— Здесь нет времени для слов, князь, — Олаф, казалось, прочитал мои мысли, легкая улыбка тронула его губы. — Ты на перепутье. Между тем, что было, и тем, что будет. Между жизнью и… другим. Но твой путь еще не окончен. Твоя битва не завершена. Ты еще нужен этому миру.

Он шагнул ближе, и я почувствовал слабый жар, исходящий от него, ощущение его непоколебимой верности и силы. Вокруг нас, казалось, сгущался туман, который принимал очертания древнего поля битвы, с возвышающимися над ним знаменами, развевающимися на невидимом ветру.

— Помни, Йен, — продолжал он, его взгляд был пронзительным, — твой народ нуждается в тебе. Они верили в тебя, когда остальные отступили. Ты не можешь их предать. Долг, князь. Он тяжел, но он — твой щит, твоя броня. Он дает смысл всей этой боли. Борись. Встань. Ты воин.

Его образ начал мерцать, растворяться, подобно туману, рассеивающемуся в утреннем солнце, но его слова эхом отдавались во мне, глубокий, непоколебимый призыв к действию. «Встань и Борись».

Когда образ Олафа растворился, из мерцающего света появилась другая фигура. Бриена. Ее присутствие было мягче, деликатнее, но при этом наполнено силой. Ее длинные, темные волосы струились вокруг нее, как шелковый плащ, а глаза, глубокие изумрудные омуты, хранили нежную печаль, но и несокрушимую силу. На ней было простое платье, которое я помнил, не погребальный саван, и тонкая красная линия на ее шее исчезла, уступив место гладкой, безупречной коже.

— Йен, мой любимый, — ее голос был мелодичным шепотом, успокаивающим бальзамом для моего израненного духа. — Ты помнишь наш сад? Как мы сидели под звездами, мечтая о мире, который никогда не наступит? Я отдала свою жизнь, чтобы ты мог жить. Чтобы у тебя был шанс. Неужели ты позволишь всему этому быть напрасным?

Волна сожаления, всепоглощающей вины, захлестнула меня. Ее жертва, жертва Бренны, многих других. Все это было напрасно?

— Не позволяй нашим смертям стать бессмысленными, — голос Бриены окреп, тонкое течение магии пронизывало ее слова. — Любовь, Йен. Это не слабость. Это твоя величайшая сила. Она связывает тебя с этим миром, с теми, кто еще жив, с теми, кто верит в тебя. Используй ее. Защити то, что осталось. Защити нашу память.

Она протянула ко мне руку, ее прикосновение было мимолетным теплом, которое пробудило глубокое томление в моем несуществующем сердце. Вокруг нас, казалось, расцветали тысячи небесных цветов, их лепестки опадали, превращаясь в чистый, сияющий свет, который, однако, уже начинали осквернять черные, дымящиеся пятна.

— Борись, мой князь, — призывала она, ее голос резонировал с древней силой. — Возьми свою любовь и сделай ее оружием. Вернись к жизни.

Ее образ тоже начал отступать, растворяясь в сияющей дымке, оставляя после себя слабый аромат жасмина и эхо правды ее слов. Любовь — твое оружие.

Свет снова изменился, приобретая сочный, землистый оттенок, и тогда появился Дианель. Его эльфийские черты были безмятежны, не омрачены жестокой смертью, которую он принял. Его серебристые волосы, обычно собранные в косу воина, теперь свободно спадали на плечи, переплетаясь с прядями мерцающего мха и осенних листьев. Его глаза, некогда живые зеленым светом леса, теперь хранили глубокое, знающее спокойствие древних деревьев.

— Князь Тиссен, — его голос был подобен шороху листьев на легком ветру, но нес в себе тяжесть веков. — Лес умирает. Но он не сломлен. Каждый корень, каждая ветвь, каждое живое существо борется за свое существование. Мы потеряли многое, но не всё.

Он обвел нас жестом, и на мгновение я увидел не мерцающий свет, а древний, зеленый полог Великого Леса, его листья мерцали от росы, его воздух был наполнен тихим гулом жизни. Но затем просочилась чернота, усики пепла и разложения ползли по величественным стволам, высасывая жизнь из яркой зелени.

— Аш пытается уничтожить саму душу мира, — голос Дианеля стал тверже, как кора многовекового дуба. — Не просто убить, но извратить, превратить жизнь в пепел. Но дух не сломить. Он живет в каждом из нас, в каждой травинке, в каждой капле воды. Даже если тело угасает, дух может гореть ярче всего.

Он встретил мой взгляд, его глаза отражали тихое отчаяние его умирающего мира, но и его вызывающую стойкость.

— Ты — часть этого духа, Йен. Ты — часть жизни. Не позволяй тьме поглотить себя. Сохрани искру, и она разгорится в пламя. Борись. За мир. За жизнь. За то, что еще можно спасти.

Образ Дианеля также исчез, оставив после себя слабый, пронзительный аромат влажной земли и листьев. Его послание было суровым напоминанием о ставках, о фундаментальной битве между жизнью и нежитью.

Затем воздух наполнился запахом железа и древнего камня, и передо мной предстал Князь Марций. Его внушительное присутствие не уменьшилось, его широкие плечи были расправлены, рука покоилась на набалдашнике боевого молота. Его лицо, хотя и все еще носило шрамы битв, теперь было безмятежным, наполненным тихим достоинством воина, который сражался и пал с честью. На нем были его тяжелые латные доспехи, но они сияли невозможным, незапятнанным блеском.

— Йен, — его голос был глубоким, резонирующим гулом, который наполнял это эфирное пространство. — Я пал на поле брани. Мои легионы разбиты. Но я не жалею ни об одном дне, ни об одной капле крови. Мы сражались за то, во что верили. За честь, за дом, за людей. И ты, князь, должен продолжить эту борьбу.

Он смотрел на меня так пронзительно, что я вздрогнул.

— Лидер не имеет права на смерть, пока есть те, кто следует за ним. Ты — их надежда, их знамя. Если ты упадешь, то падет и их дух. Твоя воля — это их воля. Твоя сила — их сила. Откажись от слабости, Йен. Откажись от отчаяния.

Марций указал пальцем в перчатке на что-то за пределами моего восприятия, что-то огромное и темное.

— Там, во тьме, есть те, кто ждет твоего падения. Не дай им этой радости. Вспомни всех, кто пожертвовал собой ради тебя. Вспомни их жизни. И встань. Борись. Пока дышишь, пока сердце бьется, есть шанс.

Его образ также начал растворяться, превращаясь в вихрь света и тени, но его слова, тяжелые от бремени ответственности и долга, отчаянно эхом отдавались во мне. «Борись. Пока дышишь».

Слова эхом отдавались, резонировали, стало топливом для яростной, отчаянной искры внутри меня. Это было крошечное пламя, но оно отказывалось гаснуть. Оно цеплялось, пробивалось наверх из сокрушающих глубин, к слабому, далекому свету. Я боролся с оцепенением, со сладким покровом забвения. Я толкал, напрягаясь против невидимого веса, возвращая свое сознание в болезненные рамки моего физического тела.

Глухой вздох вырвался из моего горла, резкий и обжигающий, когда мои глаза резко распахнулись. Мир, хотя и все еще расплывчатый и неясный, хлынул обратно ко мне, наполненный приглушенными цветами шатра, мерцающим светом единственного фонаря. Мое тело было свинцовой тяжестью, каждая мышца болела, каждый нерв кричал в знак протеста. Тотальная слабость охватила меня, истощение настолько глубокое, что казалось, я пробежал тысячу миль, сражался в тысяче битв. Тем не менее, холодная, оцепенелая хватка яда исчезла, сменившись тупой, пульсирующей болью в боку…