Возвращение - Гончарова Галина Дмитриевна

Вот и думай, как лучше сделать.

Ох, тяжко…

Илья дернулся, подскочил на кровати.

Ох, тяжко.

Не первый раз к нему тот кошмар приходит, не второй. А все одно – тяжко.

Вроде в имение приехал, легче было, а вот в столице наново все началось.

Словно лежит он в кровати, а вокруг него змея обвилась, громадная, черная, и душит, душит, бьется Илья в тугих кольцах, а разорвать их не может, кричит, да наружу звука не выходит, а потом наклоняется над ним гадина, чтобы горло вырвать, – и самое страшное, что видит он, от чего просыпается.

Человеческие у нее глаза.

Человеческие глаза на змеиной морде.

В этот миг Илья и просыпается от ужаса.

Он знает.

Однажды змея возьмет свое.

А он? Что будет с ним?

Наверное, он умрет. Ох, мамочка, страшно-то как, тошно… помолиться, что ли?

Илья поднялся и, как был, в рубахе тонкой, в крестовую отправился. Авось и полегче будет? Опустился на колени, вдохнул запах воска, ладана…

– Отче наш…

– Что случилось, Настасья?

Устя оглядывалась по сторонам.

– Холодает. К утру, поди, и снег выпадет. – Настя смотрела в сторону.

– Ты меня сюда про снег поговорить позвала?

– Нет, боярышня. Кровь я продала.

Устя только головой помотала:

– Кровь? Не понимаю.

– А ты послушай. Послала меня боярыня недавно на базар. Я корзину схватила да и бегом. Боярыня ждать не любит. А на базаре подходит ко мне человек, ладный да гладкий такой, морда – в три дня на коне не объедешь. Ты ли, спрашивает, Настасья, холопка у боярина Заболоцкого?

– Так.

– Я, отвечаю, мол, я. А тебе чего надобно, добрый человек? А он мне и говорит. Знает он и про беду мою, и про то, что боярин меня в деревню отослать решил. Да ведь и там люди живут. А с коровой да со своим домом и еще лучше. Так не хочу ли я десять рублей заработать?

– Ты не отказалась.

– Конечно, боярышня. Такие деньжищи! Почитай, никогда в руках столько не держала! [40]

– Так что он попросил?

– Неладное, боярышня. Спрашивал он про тебя как раз. Мол, есть у вас боярышня Устинья. Так я в нее влюблен давно и безответно, а она на меня и внимания не обращает.

– Так…

– Нельзя ли мне ее крови получить? Я бы приворот и сделал.

– Ох-х-х!

Устя едва за голову не схватилась.

Действительно, кровь – это сила. Это дорога и мост. И получив ее кровь – с ней можно бы много чего недоброго сделать. Но…

– А ты что же?

– Я, боярышня, сначала посмеялась. Говорю, что ж я тебе – резать, что ли, боярышню буду? Так, поди, она кричать начнет, вырываться… Тут мужчина серьезным стал. Говорит, не надо резать. Поди, месячные крови-то у боярышни бывают?

Вот теперь Устинья схватилась за голову вовсе уж не прикрыто. И бывают, и будут еще, и… не подумала она о таком! А это ведь тоже ее кровь! Ее частичка!

– То-то, боярышня. Начали мы тут торговаться, как два цыгана на ярмарке, сошлись на двадцати пяти рублях!

– Матушка Жива!

– И принесла я ему позавчера твою кровь.

– Мою?

А крови-то у Устиньи уж дней десять как прошли. И не царапалась она ничем, и Настасья к ней уж дней несколько не подходила. Так что и откуда взялось?

– Ему немного было и надобно, хоть на тряпочке, хоть где. Пара капель будет – и ладно!

– Так чью кровь-то ты ему дала? – Устинья быстро соображала.

– Веркину.

Верка, вторая боярская полюбовница, последнее время вовсе уж гоголем по двору ходила. Правда, не при боярыне, та ее быстро по щекам нахлестала, но остальным холопкам от наглой дурищи доставалось нещадно.

Ходила, щеки дула, носом крутила. Мол, я главная боярская радость, а вы тут так все, в навозе копаетесь…

– Я платок пропитала, да и принесла ему. Платок, правда, ваш взяла. Но старый, штопаный, лично его выстирала дочиста, а как у Верки крови начались, я и подсуетилась.

Устя дыхание смогла перевести:

– И отдал тебе человек деньги?

– Отдал, боярышня. А я потом и задумалась, вдруг для дурного чего ему понадобилось. Мне-то он про приворот сказал, а брехня на вороту не повиснет. Через кровь и извести ведь можно!

– Можно. – Устя задумалась ненадолго. – Как он выглядел, Настасья? Волосы светлые?

– Нет, боярышня. Волосы темные, лицо такое… как репа непропеченная, глаза навыкат…

Устя вздохнула.

Не Михайла.

А зря. Там бы и правда только о привороте речь шла. А тут кто знает, чего ждать придется? И не только ей, кстати говоря.

– Знаешь что, Настасья, ты у меня завтра платье порвешь.

– Боярышня, да я ж никогда ничего не рвала.

– А сейчас порвешь. Будешь реветь и каяться. А я тебя по щекам отхлещу да отца упрошу завтра же в поместье отправить. Может, пара дней еще и есть у нас, но поспешать все равно требуется.

– К чему это, боярышня?

– А к тому. Деньги тебе уплачены немалые, а результат какой будет? Не подумала?

– Верка… ой.

– То-то и оно. Хорошо, когда только приворот будет, Верка и так дура, влюбится – глупее не станет. А как порчу нашлют? Или болезнь какую?

Настасья ойкнула да рукой рот и зажала. Устя посмотрела на небо. Поежилась.

– С тебя придут ответ спрашивать. Ткнут острым в толпе – и не поймешь. И нет Настеньки.

– Я же…

– Мне-то ты услугу оказала. А я тебе в ответ постараюсь жизнь спасти.

– Так дороги же раскисли! Не доехать сейчас до имения!

Устя подняла руки вверх, развернула ладонями к небу, прислушалась.

Пальцы холодило, словно в ладонях уже собиралась надежная тяжесть снежка.

– Беги к себе, Настасья. Мороз этой ночью будет, сильный да ядреный. Все прихватит, и снег посыплет… не успеем до снега – следов оставим.

– Хорошо, боярышня.

– Ты мне сейчас что шьешь-то?

– Так сарафан синий, из танского шелка.

– Что хочешь делай, а с шитьем напортачь и в ноги мне кидайся. Поняла? Завтра же!

– Поняла, боярышня. Все, как скажешь, сделаю.

Устя кивнула и к себе пошла. Настасья ей вслед посмотрела, перекрестилась да и кинулась к себе. Надобно заранее деньги припрятать, да так, чтобы никто не увидел, не нашел. Хорошо, что боярышня у них такая.

Понимающая.

Другая б оплеух сейчас надавала да и вовсе слушать не стала.

С другой и Настасья бы не церемонилась, продала кровь, да и пусть ее. Странно получилось. Но, наверное, справедливо?

– Руди, ты должен мне помочь! Обязан!

– Государыня…

– Зови, как и раньше. Я сейчас перед тобой не государыня, а мать.

– Любушка моя, чем помочь тебе надобно?

– Руди, беда у нас. Феденьку эта гадина не иначе как приворожила.

Рудольфус об этом думал. Но…

– Любушка, так ведь и сам мог парень влюбиться, возраст уж такой, что и можно!

– Можно?! МОЖНО?! Руди, он мне заявил, что эта гадина ему трона дороже!

– Так он покамест и не на троне.

– Руди!!!

– Любушка, ты от меня-то чего хочешь?

– Чтобы ты как-то ее…

– Соблазнил? Не получится.

– Почему же?

Руди только сглотнул. Воспоминания уж больно нехорошие были. Долго он о своем разговоре с Устиньей размышлял. А о соблазнении и не задумался. Какое уж тут соблазнение, когда на тебя смотрят даже не как на мужчину! Как на слизня особо гадкого!

Можно и сил не тратить, не получится ничего. Но царице о том знать необязательно.

– Пробовал я, Любушка. Надеялся, что отстанет она от Теодора, ан зря.

– Так что ж теперь?! Терпеть все это?!

– Любушка, ты ведь не пришла бы, когда б терпеть решилась. Что ты придумала?

Царица Любава Никодимовна покрутила один из перстней. Большой сапфир, граненный кабошоном. Звездчатый, безумных денег стоящий. Его царь на рождение сына подарил.

– Придумала, Руди. Когда Феденька ее хочет, надобно ему дать желаемое. Можно ведь схватить ее, скрутить и привезти куда в потайное место. А там… пусть Феденька с ней натешится, а когда и придушит наглую девку – не велик ущерб.