Изнанка желаний (СИ) - "Lt Colonel"

Мать плакала. Я видела морщины на её лице. Замечала, как борются в ней страх и привязанность, любовь и долг. Отец же застыл, окаменел; ни следа эмоций не читалось в его позе. Но именно он первым заключил Гуань-гуна в объятия, заверив, что не даст никому убить его. Образы, навеянные китайцем, были столь реальны, что я на мгновение забыла, что реально, а что нет. Его комнатушка растворилась, уступив место каменной террасе. Вот он бежит, прихватит широкополую соломенную шляпу и барабан — необходимые инструменты для проведения ритуалов. Вот его настигает посланный в погоню молодняк, и он отбивается лишь чудом. Чудом — и удачей, которую выпил из десятка домов деревни целиком, без остатка.

Форма гориллы не давала остановиться на малом. Она не оставляла шансов на пренебрежимо малые последствия. Так Гуань-гун впервые обрёк десятки людей на большие несчастья.

Смазанные вспышки воспоминаний, призраки ощущений. С каждой картиной, нарисованной китайцем, я глубже проваливалась в его переживания. Его обманывали, грабили, били. Он лгал, отнимал, мучил. Неприглядный калейдоскоп событий остановился, когда Гуань-гун покинул Китай. Враньём проторил дорогу к кораблю, отчаливавшему незнамо куда — и после долгих мытарств пришвартовавшемуся в Санкт-Петербурге.

Здесь Гуань-гун сошёл на берег, оставив после себя разваливающееся судно и команду измученных, параноидальных моряков, удачу которых он пил, чтобы спастись самому. Но разве можно спастись от своей участи на чужбине? Дамоклов меч продолжал висеть над шеей китайца. И оттого он, устроившись в чуфальне и промучившись с месяц на голодном пайке из плохо заученных техник, возобновил паразитические ритуалы. В форме гориллы бродил он по ночным улицам и бил в барабан — это важно, это запомнить. Именно звук служил катализатором ритуала. Прочёсывая окружение, он зацеплял дух людей и выдирал из него нужный Гуань-гуну ресурс.

Постепенно парень осмелел. Культиваторское учение даровало ему способность предсказывать скопления удачи — или, если перефразировать, зоны успешных действий. За ними-то он и охотился, срывая сделки, отменяя выигрыши и не оставляя шансов людям в смертельных ситуациях.

Переполненный удачей, как наевшийся комар — кровью, Гуань-гун окончательно обнаглел, когда осознал: у местного общества Изнанки нет против него действенных контрмер. И горилла бродила, била в барабан, отнимая везение не только у пустышек, но и у колдунов, магов… волшебниц.

Во мне поднялась ярость. Скольких же этот мерзавец убил, пусть и опосредованно? Сколько раз не успевала на выручку волшебницам подмога, сколько раз Гиблые рождались там, где никто не должен был умирать? Но голос китайца успокоил меня, стрекочущий, как камыш на ветру.

Когда Гуань-гун во время очередной охоты почуял большую добычу, то без колебаний устремился к ней. Горилла плевала на опасность, и ладони её дрожали от предвкушения.

Так родилась цепочка случайностей. Один удар в барабан уничтожил безупречность вылазки в хранилище. Один удар в барабан лишил заговорщиков части вынесенных артефактов. Один удар в барабан едва не стоил Гуань-гуну жизни. Невзирая на накопленную удачу, он едва вырвался из лап смерти в лица боевого отряда миритриток. Петляя, он добрался до комнаты. Рухнул на постель и провалялся на ней сутки, вздрагивая от любого шороха, присматриваясь к любой тени.

Гуань-гун не был умным человеком. Он не шёл на контакт с местными, и местные ничего не знали о нём. Но это же означало, что он не имел ни малейшего представления об их истинных возможностях. Одно дело — шляться по пустым улицам и бить в барабан, а другое — совершить нечто, что могут расценить как открытое нападение. Сердце его зажали тиски страха, и он заперся у себя, как отшельник. Не рисковал выходить на улицу, просил соседей купить ему продукты — и растрачивал удачу, которую успел присвоить.

И хотя оставалось её совсем немного, Гуань-гун не забирал её у окружающих. Не потому что жалел их, а потому что опасался, что о его силах могут догадаться, а по влиянию на реальность — вычислить незадачливого налётчика.

Речь Гуань-гуна шелестела в моей пустой голове, хотя он замолчал. Выгнулся, скидывая с себя Алину, но миритритка не возражала. Глаза её остекленели, будто она была где-то далеко-далеко. Я и сама ощущала себя странно. Мне ничего не хотелось. Меня ничто не смущало. Желания сменились пустотой.

И Вика, и Бехемот остолбенели, как каменные болванчики. А я вдыхала запах цветущей сливы в саду старейшин; шла по грязному проспекту Пекина; страдала от качки в тесной каюте — и не понимала, кто я такая. Внутри было пустынно, и лишь одинокий ледяной шарик скрёбся о стенки полости, оставленной погибшей душой. Он рос, раздувался, наполнял меня истинной пустотой — не той фальшивкой, что сформирована чужой памятью.

В руке Гуань-гуна появился нож, и китаец склонился над Алиной. Она не реагировала, пребывая в плену грёз. А я, равнодушная к этому, думала о том, что миритритка ближе к совершенству, чем он. Она стремится к Ничто. Он стремится вырваться. Разве не правильно будет уравнять их намерения? Обратить в прах любые планы.

Это понравилось пустоте, и она забилась вторым сердцем. Я вытянулась к Гуань-гуну и коснулась его. Он обернулся, бледный, залитый потом, пропитанный паникой.

— Не надо, — бесстрастно сказала я, — Ты слишком присутствуешь.

Нож парня замерцал и растворился в воздухе. Он посмотрел на свою ладонь и вновь — на меня. То, что он увидел, заставило его в оторопи открыть рот.

— Исчезн…

Он закричал — истошно, с подвыванием. На меня тотчас навалилась омерзительность существования — чересчур много мыслей, чересчур много действий. Вскочила Алина, повалила китайца. Поджал хвост Бехемот, одуревши заморгав. Растерянно молчала Виктория.

А я согнулась пополам. Злой шарик метался в теле, царапал лёгкие, сердце, печень. Напал кашель — будто эту дрянь так легко выплюнуть из себя.

Когда я пришла в себя, китаец был связан и прилично побит. Удача изменила Гуань-гуну — или же он растратил её остатки на покушение? Как бы то ни было, теперь культиватор никому не угрожал. Валялся на полу и бешено вращал налитыми кровью глазами.

Я перебирала обломки воспоминаний китайца. Он видел волшебницу, которая заманила демона в хранилище. Она упала, с головы сполз капюшон — не мог не сползти… Но то и дело подворачивались мусорные картины из детства парня. Я сосредоточилась. Скользнула равнодушным взглядом по зеркалу — и вернулась к нему. Оно не отражало комнату. В нём виднелся длинный коридор, стены которого состояли из густого белёсого тумана, клубящегося, искрящегося.

И по нему шагала крошечная фигурка, с каждым шагом становившаяся ближе. Секунда, другая — и по зеркалу пробежала мимолётная рябь, когда из него выступила волшебница. Цепко ухватилась за самое важное: испуганного кота, лежавшего культиватора и насторожившуюся Алину.

— Сотрудничество с демоном, значит, — произнесла Ольга, и спокойствие в её голосе насторожило похлеще любого холода.

Резко запахло чем-то густо-цветочным и, как ни странно, дёгтем. Странный выбор духов. Притом от девушки несло так, словно она на себя вылила весь флакончик.

При её появлении Гуань-гун яростно задрыгался, а Бехемот… Бехемот же изучал носки её туфель. Мне показалось, или…

Я чихнула, ещё и ещё.

— Алина Миритрия, ты обвиняешься в работе на другие Семьи, отступничестве и демонопоклонничестве.

Смехотворно! С какой стати здесь появилась эта дрянь, на фоне которой Алина — образец дружелюбия? И почему она считает, что имеет право командовать? Я приготовилась дать ей подобающий отпор и обнаружила, что не могу подняться на ноги. Подкашивались колени. Усилием воли я повернулась к Алине, ожидая возмущений или оправданий, но увидела, но как она, дрожа всем телом, пытается ударить свою начальницу.

Что с ней? Что со мной? Эти духи выворачивают мозги наизнанку.

Вспышкой молнии всплыло одно из последних воспоминаний культиватора. Лицо ренегатки — невозмутимое даже тогда, когда всё пошло наперекосяк. Её хладнокровный серебряный взор, обещавший расплату, пронзил Гуань-гуна, внушив ему отчаяние.