Навола - Бачигалупи Паоло

Глаза Челии сузились с новой злобой.

— Знаете, — сказала она парлу, — даже без члена и яиц он все равно будет опасен.

Она провела ножом по моему животу, оставив красную полосу. Поднялась выше, к груди. Острие кинжала замерло во впадине моего горла.

— Вы уверены, что он нужен вам живым? — Это был небрежный вопрос, скучающее любопытство.

— Он может пригодиться.

Я сглотнул. Нож щекотал мне горло. Челия смотрела на меня, как на кусок мяса. Уж не всадит ли она кинжал в мое тело вопреки желаниям парла? Я больше не был для нее человеком, не был тем, кого она знала, тем, с кем спала. Тем, кого любила. В ее глазах не было никаких чувств ко мне. Они были мертвыми, как пещеры Скуро.

Все люди смотрели, затаив дыхание, завороженные представлением девушки, которой выпал шанс осуществить долгожданную месть. Нож Челии скользнул по моей щеке. Я попытался отстраниться.

— Держите ему голову.

Сильные руки стиснули мой череп. Челия нарисовала лезвием маленькие круги на моих щеках, затем в ее глазах блеснула новая идея. Она надавила. Я почувствовал боль от пореза. Челия провела ножом по моей щеке. Я вскрикнул, но ее это не остановило. Лезвие рассекло мою плоть.

— Сфаччито, — прошептала она.

— Нет.

— Ты принадлежишь мне, — сказала она.

— Умоляю!.. — прохныкал я.

— Умоляешь? Твоя семья сделала из меня рабыню. — Она провела ножом по другой щеке, оставив второй порез. — Вы превратили меня в сфаччиту.

— Мы сделали из тебя члена семьи, — прошептал я. — Пожалуйста. Я любил тебя.

Я чувствовал, как из ран сочится кровь.

— Вы владели мной, — ответила она. — А теперь я владею тобой. — И с неожиданной яростью нанесла порез, затем другой. — Ты мой! — Еще два пореза на моих щеках.

Хлынула горячая кровь. Я вскрикнул, а она сделала третий порез, обезумев от ярости, наотмашь. — Раб! — прошипела она. — Раб!

Казалось, ее ярость напугала даже наших захватчиков, но Челия еще не закончила. Выпрямившись, она повернулась к парлу и калларино.

— Если вы оставите его в живых, он всегда будет вашим врагом, — сказала она. — Как я была его врагом.

— Не убивайте его, — потребовал Делламон.

Челия пожала плечами.

— Тогда я сделаю его безобидным. — Она ухмыльнулась мне. — Скажи спасибо, Давико. Я решила пощадить твое мужское достоинство.

И с этими словами она подкинула кинжал в воздух.

Я помню, как следил за его полетом. Как блестела сталь в свете факелов. Как вращалась. Помню, как подумал, до чего она талантлива. До чего умело владеет фаччиоскуро. И клинком. Истинная наволанка, до мозга костей. Помню, как удивился, что никогда не знал ее с этой стороны.

Помню, как этот длинный, тонкий кинжал вращался в воздухе, и как он упал, и как ловко она его поймала.

А потом вогнала мне в глаз.

Мой глаз лопнул, будто яичный желток. Я заорал и забился, но солдаты крепко держали меня. Холодная сталь царапнула кость глазницы, проверяя, насилуя, разрывая, навеки завершая работу.

— Это за мою семью, — мрачно сказала Челия. — Это за ди Балкоси. — И она еще раз повернула лезвие.

Я кричал и кричал, но пытка продолжалась. Наконец я провалился в милосердную тьму.

А когда очнулся, тьма по-прежнему была повсюду, потому что Челия лишила меня обоих глаз.

ТЕРЦИ АБАКАССИ СЕНЦИ ГАТТИМЕНСИ

Жил-был нумерари, который нашел волшебные счёты. И обнаружил, что, щелкая бусинами, заставляет медяки появляться в своих карманах. И в сейфе. И под кроватью. И даже в кухонных горшках. Затем он нашел другие счёты и обнаружил, что, щелкая бусинами, заставляет появляться серебро. Он нашел третьи счёты, и те делали золото.

У нумерари жили три кошки. И они обнаружили, что, играя с одними счётами, могут делать вкусных сверчков. Играя с другими счётами — жирных мышей. А играя с третьими счётами — ярких певчих птиц.

Днем нумерари создавал себе из пустоты медь, серебро и золото. А ночью счётами играли кошки. Они сотворили облака певчих птиц, которые склевали всю пшеницу на полях. И вызвали нашествие мышей, которые сгрызли все зерно в амбарах. Что до сверчков, те заполонили все щели и впадины в городе, включая подмышки и задницы всех его жителей.

И потому люди пришли к нумерари и сняли шкуру с него и его кошек. И разбили счёты, потому что из пустоты можно делать только пустоту.

Такова магия, и таковы нумерари, и таковы кошки, а потому не доверяйте им.

Глава 46

Я очнулся под крики толпы. Сначала не понял, что слышу, потому что звук походил на рокот, а потом перешел в рев. Я ощупал руками пространство вокруг себя, пытаясь понять, где нахожусь. Пальцы сообщили, что я лежу на жесткой и очень узкой платформе с тонким матрасом. Я чувствовал запах соломы. Матрас шуршал.

Шум продолжался, толпа ревела.

Покрытый синяками, испытывая боль во всем теле, я медленно сел на край своей кровати. Я был слеп. Это казалось невероятным, но было правдой, и я почувствовал, что плачу, охваченный волной жалости к себе, которую попытался подавить. Я буквально услышал, как фыркает Каззетта, спрашивая, неужели я настолько слаб. Неужели я пес.

Да. Я боялся даже плакать руинами своих глаз.

Я осторожно ощупал лицо, касаясь бинтов. Я не хотел знать, что крылось под ними.

Челия.

Мой разум съежился при воспоминании.

Ты пес? Или ди Регулаи?

Я заставил себя вспомнить последние мгновения. И заставил вспомнить всех, кто нас предал. Калларино. Сивицца. Делламон. Парл...

Однажды я читал историю о жреце Вирги, которого пытали. Об одном из тех босоногих монахов, что бродили по земле и попрошайничали, вверив себя плетению и заботам других. Он забрел в чужие земли, в горное королевство, где люди ездили на коротконогих лошадках, охотились копьем и бола и носили меховые шапки, и местные жители привязали его к столбу и зажарили живьем. В истории говорилось, что он благословил и простил своих убийц, пропев, что составляет с ними одно целое и потому не умрет, пока живы они, что они все едины.

Я не был жрецом Вирги.

Если я каким-то чудом выживу, то отомщу им. Им всем. Они испытают на себе мощь моего гнева.

Это было невыполнимое желание, но оно придало мне сил.

Ты пес или ди Регулаи?

Толпа продолжала реветь и скандировать. До меня донеслись музыка, гудение рога.

Решив действовать, я снова пошарил ладонями вокруг. Будучи слепым, я боялся встать, а потому осторожно опустился на холодный мраморный пол и пополз, нащупывая дорогу, пытаясь понять, что меня окружает.

Под кроватью я обнаружил предмет, в котором быстро узнал ночной горшок. В углу нашел стол и стул из грубой древесины. Каменные стены. Комната была маленькой, шага четыре в поперечнике, если встать. Я нащупал шершавую деревянную дверь, укрепленную толстыми железными полосами. Следуя за сквозняком и криками толпы, добрался до узкой, ненамного шире моего кулака, прорези окна, впускавшего свежий воздух и усиливавшего шум толпы, которая, казалось, бурлила далеко внизу.

Я понял, что заточен в собственной тюремной башне Каллендры. Торре-Джустича. Сколько раз я смотрел через город на острый профиль этого строения, зная, что внутри сидит какой-то посол, или шпион, или знаменитый герцог, или генерал, ожидая приговора или выкупа, в зависимости от политических ветров Наволы. Сколько раз я смотрел на него с Куадраццо-Амо, пытаясь проникнуть взором в узкие окна и гадая о судьбе несчастных заключенных?

А теперь я сам сидел в камере и прислушивался к толпе, к огромному скоплению людей, которые вопили, наслаждаясь каким-то зрелищем или торжеством. Их рев едва не сотрясал башню, и постепенно какофония превращалась в слова, в общий хор.

— Мортис! Мортис! Мортис! Мортис!