Навола - Бачигалупи Паоло

Смерть.

Я мог бы утверждать, что этот хор не произвел на меня никакого впечатления, но это было бы ложью. Даже в моем жалком, загубленном положении у меня мурашки побежали по коже. У нас имелось много способов казнить преступника, и ни один из них нельзя было назвать приятным.

Хор разрушился, потерял ритм, вновь превратился в рокот множества голосов, а потом, словно расчлененный, извивающийся морской червь, снова собрался в единое целое.

— Мортис! Мортис! Мортис!

Шум ошеломлял. Я мог представить людей, стоявших плечом к плечу, как говорится, ангуло а ангула, и все они скандировали.

Я отвернулся от окна и осторожно нащупал дорогу к койке. Свернулся под оставленным мне тонким одеялом. Толпа продолжала скандировать. День клонился к вечеру, похолодало. Над Куадраццо-Амо трещали фейерверки, эхом отдаваясь от стен вокруг меня. Долетали пьяные песни, которых я не мог разобрать, если не считать отдельных обрывков. Регулаи. Псы. Дерьмо. Эти слова часто повторялись. Мы собаки, мы зло. Мы колдуны. Мы канипеди66 Скуро. Мы вся злоба, которую когда-либо вмещали человеческие души.

А еще я слышал крики. Полагаю, наших союзников, которых пытали и убивали, но я не мог их увидеть — и, честно говоря, утратил способность удивляться или пугаться. Я уже повидал слишком многое, слишком многое пережил.

Я попытался уснуть, но веселье и пытки продолжались всю ночь. Треск фейерверков и крики. Звуки бьющегося стекла и керамики. Вопли боли и глумливый хохот. Когда я засыпал, меня преследовали кошмарные воспоминания о Челии и стилете в ее руке, и я просыпался, крича и извиваясь, пытаясь вырваться, в то время как она склонялась надо мной с маской ненависти на лице, а я не мог ее остановить. Я просыпался, сотрясаясь всем телом, с пылающими от боли глазами, и рыдал, прижав руки к повязке на месте отсутствующих глаз.

Это была скверная ночь.

Я не спал, когда раздались шаги за дверью и лязг ключей. Мои тюремщики молчали, но я почувствовал запах каши и услышал, как на стол ставят посуду. Делая вид, что сплю, я слушал, как меняют ночной горшок. Потом дверь закрылась, и я вновь остался один.

Я сказал себе, что должен поесть. Аган Хан рассказывал о том, как попал в плен в ходе зуромской кампании и как важно было сохранить силы, быть наготове, если представится возможность сбежать. Однако я попробовал густую кашу, понял, что не могу проглотить, и сдался.

Внизу, на куадраццо, мусорщики убирали площадь после веселья, отделяя то, что можно было продать, от объедков и нечистот, которые пригодятся на полях. Звуки были далекими и отрывочными; город наконец погрузился в сон после разгула.

Некоторое время спустя дверь открылась, мне принесли сухую колбасу и горький пардийский сыр, а также хрустящий хлеб, который, к моему изумлению, не был черствым.

Снизу донесся стук молотков; там что-то строили. Быть может, виселицу или сцену. Я слышал музыку: треньканье лютни, блеянье рожков и барабанный бой иногда объединялись в песню, иногда соперничали друг с другом. Все больше голосов заполняли куадраццо. Люди собирались с какой-то целью. Площадь гудела от нарастающего ожидания, и я не слишком удивился, когда дверь снова открылась, и на этот раз была не пища, а грубые руки, которые схватили меня под лязг кандалов.

Я не сопротивлялся, когда мне надели кандалы на лодыжки и запястья. Меня подняли и потащили из камеры и вниз по ступеням, вниз и вниз, виток за витком, пока наконец мы не достигли гулких мраморных залов центральной Каллендры.

Я слышал людей вокруг. Ничего не видел, но знал, где нахожусь и куда меня ведут. Мне не нужно было видеть, когда меня провели через огромные двери, покрытые резьбой, которая рассказывала историю об Амо, защитившем Наволу от вторжения весунского флота. Я услышал, как они с грохотом распахнулись и как первый министр ударил посохом в барабан. Эхо удара заполнило огромную ротонду. Шепот архиномо смолк, когда меня ввели в зал.

Я не мог видеть, но знал, что меня ведут в центр форума, и знал, что там найду. Судебную ложу. Мне велели сесть в нее. Я на ощупь забрался внутрь, касаясь ладонями гладкого дерева, отполированного множеством рук на множестве судебных заседаний. Железо, холодное на моих запястьях, глухо стукнуло по дереву. Я прикован к трибуне, и меня не освободят до конца суда.

Кто-то рядом откашлялся.

— Кто здесь? — спросил я.

— Джованни.

— Джованни?

Я не понимал. Это слишком странно. Джованни...

— Я представляю твою защиту.

Мой друг. Меня захлестнула волна облегчения.

— Джованни. — Я потянулся к нему, пытаясь отыскать, пытаясь нащупать его руку, но ничего не нашел. — Я не знал, что ты закончил обучение. Ты теперь литиджи? Больше не ученик? Я не знал.

— Мы отдалились, — ответил Джованни. — Это так.

Он говорил холодно, однако я все равно был счастлив, что он рядом. Джованни, всегда со своими книгами. Джованни, всегда такой порядочный.

— Я... я... — Мне не удавалось подыскать слова. — Джованни. — Я вновь попытался найти его и в этот раз коснулся пальцев. Схватил их. — Спасибо.

— Бовикуло!67 — Он стряхнул мою руку, словно она была покрыта экскрементами. — Отпусти меня! — Он перевел дыхание и более спокойным тоном сказал: — Не благодари. Союзники калларино хотят соблюсти формальности Леггуса, вот и все. Меня выбрали, потому что я самый младший законник в гильдии, а ты известный враг моей семьи. Мой долг очевиден. Я должен провалиться.

— Из-за твоего кузена, — понял я, и сердце упало.

— Именно так.

Я вспомнил ту встречу в наших садах, когда отказался помочь Джованни. Отказался заступиться за его кузена. Решил не сдерживать Каззетту. Я попытался вспомнить имя кузена и не смог.

— Он... мертв? — Я боялся услышать ответ.

— Веттино? Най. Он возвращается из Джеваццоа, из своего изгнания.

— Вместе со Спейньисси, — догадался я.

— Теперь они наши близкие союзники. И тоже возвращаются домой, поскольку твоей семьи больше нет.

— Я и помыслить не мог, что такое возможно.

— Я тоже, но времена меняются.

Я задумался, была бы наша встреча иной, если бы предыдущая тоже прошла по другому сценарию, или это ничего бы не изменило. Каким был бы голос Джованни? Встал бы друг рядом со мной? А потом я задумался, не пал бы Джованни жертвой нынешних событий, если бы я тогда помог его кузену, не обвинили бы его в опасных связях с нашей семьей?

— И какой монетой калларино отплатит тебе за неспособность защитить меня? — спросил я.

— Я получу пост второго министра в Министерстве дипломатии Каллендры.

— Но твоя семья нобили ансенс. Тебя не могут избрать.

— Нобили ансенс набирают силу в Наволе. Мы взяли много мест в правительстве, которые раньше принадлежали вианомо.

— Что ж, рад, что это кому-то пойдет на пользу. — Я пытался говорить небрежно, но не мог сдержать горечь.

— Это не имеет значения, — сказал Джованни. — Тебя в любом случае осудят. Это для зрелищности, для того, чтобы люди возненавидели вас. Некоторые до сих пор вам сочувствуют.

Я удивился:

— Я думал, все уже мертвы.

— Многие — да. Но осталось немало архиномо — и, конечно же, вианомо, — которые помнят старые услуги. И потому тебя публично унизят и признают изменником.

— Но это неправда! Как сможет калларино доказать ложь?

— Чи, о чистосердечный Давико. Мы здесь не для того, чтобы доказать истину или ложь. Мы ун спетакколо. Развлечение. У каждого из нас своя роль. Свои реплики. Свои песни и шаги. Все распланировано.

Прежде чем я смог ответить, с галереи донеся шорох, сопровождаемый нарастающим бормотанием.

— Калларино, — прошептал Джованни. — Он идет.

Посох первого министра гулко стукнул о мрамор. Другой раз, третий, призывая собрание к порядку. Раздался голос, председатель огласил цель заседания Каллендры:

— Архиномо ди Регулаи обвиняются в заговоре против Ла Читта Република да Навола68. Обвиняются в том, что хотели получить выгоду Скуро, продав нас в подчинение империи Шеру.