Навола - Бачигалупи Паоло

Смех зазвучал громче.

Джованни поспешил развить успех:

— Ум нашего малыша Давико не создан для заговоров. Я сам играл с ним в карталедже — и ни разу не видел, чтобы он разыграл ловкую карту.

Снова волна смеха по всей Каллендре.

— Это было все равно что играть с ребенком, — сказал Джованни. — Играть в карталедже с недоумком.

Снова смех.

Джованни воодушевился, и его речь набрала силу:

— И потому я скажу еще раз: Давико ди Регулаи — такая же жертва интриг своего отца, как и все мы. Его преступление состоит не в том, что он плел козни, а лишь в том, что он родился архиномо ди Регулаи. Какие бы изменнические планы ни лелеял его отец, этот мальчик, сидящий перед нами, — не скрытая карта, а всего лишь принц шутов.

Все снова расхохотались. Я чувствовал, как пылает от стыда мое лицо. Первый министр стукнул посохом, призывая собрание к порядку.

— Быть может, он и не участвовал в планировании, но он отнюдь не невинен, — сказал Гарагаццо, когда толпа утихла. — Он не противился. Он никому не рассказал, никого не предупредил. Значит, он участвовал в заговоре.

— Как инструмент — возможно, но не более того, — возразил Джованни.

— Как соучастник, — сказал генерал Сивицца. — Которого мы не можем просто отпустить.

Ропот вырос и вдруг умолк. Вскоре я понял почему: наконец заговорил калларино.

— Эти свидетели высказались, — произнес он подчеркнуто нейтральным тоном. — Есть ли другие, первый министр?

— Я свидетель, — откликнулся парл. — Он пришел ко мне по просьбе своего отца. Может, он и был пешкой, но его это устраивало.

— Я не говорю, что он невиновен, — парировал Джованни. — Я говорю, что он не представляет опасности. Уж конечно, в этом огромном зале найдется место для милосердия. Меры милосердия для того, кто оказался замешан в заговорах, которых не понимал. У меня есть кузен, который однажды оказался причастен к заговору против Регулаи, и должен сказать, что это отнюдь не то же самое, что быть главарем, а потому, пусть этот человек и отказался заступиться за моего кузена, я считаю, из милосердия мы должны различать того, кто следует, потому что слаб, и того, кто ведет, потому что силен. Я не говорю, что он невиновен, — завершил свою речь Джованни. — Но я прошу для него меру милосердия.

Вновь заговорил калларино:

— Что вы скажете? Заслуживает ли эта тварь милосердия? Или жалости? Обсудите это друг с другом.

Зазвучали голоса — Каллендра решала мою судьбу. Я услышал, как меня предлагают отпустить и как предлагают четвертовать. Я наклонился к Джованни.

— Должен признаться, мне не слишком понравилась твоя защита.

Джованни рассмеялся.

— Я защищаю тебя не перед Каллендрой, но перед Леггусом. Я говорил только правду и в этом могу поклясться. У Леггуса не возникнет сомнений в искренности моих слов. Ты всегда ужасно играл в карталедже.

— Будет забавно, если это меня спасет.

Прежде чем Джованни успел ответить, я услышал кашель калларино, извещавший о том, что обсуждение подошло к концу. Первый министр стукнул посохом:

— Давайте проголосуем.

Послышался стук, с которым архиномо усаживались на свои места.

— Кто за смерть? — спросил калларино.

Я услышал шорох, пронесшийся по всей Каллендре. Джованни втянул воздух.

— Все плохо? — спросил я.

— Мне жаль.

— А кто за милосердие? — спросил калларино.

Ни шороха, ни кашля. Тишина. Самая ужасная, что я когда-либо слышал.

Такова политика Наволы. Внезапно стало слишком опасным проявлять милосердие, хоть как-то связывать себя с моей семьей. Я подумал, не было ли это также частью плана калларино, попыткой выяснить, кто до сих пор нас поддерживает, выкурить добычу из логова.

Внезапно на меня навалилась чудовищная усталость. Надежды не было. Странно, что я вообще надеялся. В этом, как и во всем прочем, я проявил себя дураком. Фаты свидетельницы, я и был дураком.

— Итак, — произнес калларино, — согласно воле Каллендры этот человек приговаривается к смерти за государственную измену. По закону его обезглавят, а голову выставят перед Каллендрой на один месяц, конечности же отсекут от тела и раскидают, чтобы его не собрали псы Скуро.

И тут раздался протестующий крик.

— Вы все коровы и прачки! — Это кричала Фурия. — Он ничто! Пустое место! А вы — дети, шарахающиеся от теней! У него нет глаз! Взгляните на него! Он ничто!

— Таков закон... — начал было калларино.

— Э летиджи джустиа? Чи, сьете фескатоло кане!69 Таков свет Амо? Сделайте из него цепного пса, пусть живет и служит слепым предупреждением до конца своих дней. Пусть побирается на куадраццо, если на то пошло. Какая польза от очередной головы на палке?

Мерио заговорил масленым голосом:

— Если мне будет позволено, есть еще кое-что.

— И что же?

— Состояние Регулаи. Большая его часть находится за границами Наволы, в других ветвях, и подчиняется другим законам и традициям, однако все они подчиняются Леггус мерканта. Оставив в живых последнего наследника, мы сможем получить состояние Банка Регулаи. Его можно употребить нам на пользу — чтобы оплатить армию, воздвигнуть памятник нашей независимости, накормить голодных. Если последний Регулаи согласится вернуть свое состояние в Наволу, быть может, этого будет достаточно для некоторого милосердия. Как их нумерари я говорю вам, что колоссальные суммы лежат в хранилищах и на счетах ветвей банка, которые раскиданы по всему Крючку, на том берегу Лазури и за хребтами Чьелофриго.

Внезапно спектакль обрел смысл.

— Вот их скрытая карта, — шепнул я Джованни. — Вот для чего вы все выступаете. Чтобы сделать из меня марионетку иного рода.

— Похоже на то, — прошептал в ответ Джованни. — Они хотят заполучить твои деньги и пытаются использовать для этого власть объединенной Каллендры.

— Что скажете, Давико ди Регулаи? — спросил калларино. — Принесете ли еще раз клятву своему городу? Заплатите ли выкуп за свою жизнь? Сделаете ли то, чего мы требуем?

Я не ответил. Не знал, что ответить. Это было все, что составляло мою семью. Труды моего отца, деда, прадеда — их всех. И таково будет мое наследие? Дейамо Добрый, Дестино Бык, Девоначи Хитроумный — и Давико Слабый, который приложился щекой к сапогу калларино и покорился, как пес.

Давико ди Регулаи, последний съежившийся обрубок когда-то гордого имени.

Джованни толкнул меня.

— Я скорее умру, — прошептал я. — Давай покончим с этим. Пусть убьют меня.

— Не будь дураком, — прошептал в ответ Джованни. — Представь, как тебя будут пытать, если откажешься. Купи свою жизнь. Они хотят твоих денег, вот и все. Им нет до тебя дела. Пусть накинутся на золото, а ты будешь жить дальше. Разве ты должен умереть потому, что твой отец нажил врагов? Ты не представляешь для них угрозы. Ты их не интересуешь.

Такие добрые слова — и такое жестокое суждение. Я не представляю для них угрозы.

— Значит, я должен испачкать щеки о сапоги человека, который уничтожил мою семью? — При этой мысли меня замутило.

— Они уже победили. По крайней мере, ты будешь жить.

Я горько рассмеялся, но Джованни продолжил:

— Да, жить, Давико. Жить. Время идет. В твоей жизни еще будет место радостям. Не падай духом. Ты многого лишился — но внутри у тебя по-прежнему горит свет Амо. Сделай это. Купи себе жизнь. Это золото уже потеряно. Так хотя бы купи на него выживание, Давико. Живи, Давико. Хотя бы живи.

Хотя бы живи.

Не знаю, правильно ли идти на уступки, хорошо ли склоняться перед врагами. Знаю, что у поражения вкус пепла и пустоты. Приложиться щекой к сапогам тех, кого ненавидишь, — все равно что наполнить свое сердце червями. Есть ли честь в том, чтобы уступить врагам, уже одолевшим вас, уже одержавшим победу? Вилять хвостом и молить о пощаде, кататься в пыли и подставлять живот, утолять их жажду крови? Я не знаю, что хорошо, а что плохо, что правильно, а что неправильно.

Я медленно склонил голову.

Каллендра разразилась одобрительными криками. Над ними поднялся ликующий голос калларино: