Навола - Бачигалупи Паоло

Меня подтащили к жаровне и стиснули голову чем-то твердым. Я догадался, что это зажим для клеймения. Кожаные ремни и металл впились мне в голову так, что я застонал. Я ощущал запах пота и страха тысяч рабов, заклейменных прежде меня. Мне разжали зубы, широко раскрыли рот и затолкнули внутрь кожаное грызло. Повернули голову в зажиме так, чтобы вверх смотрела левая щека.

Жар приближающегося клейма сначала был мягким, как солнечный свет. Я попытался уклониться, но голова была зажата надежно. Тепло усилилось...

В щеку впилось железо. Кожа зашипела, пылая, дымясь тошнотворным запахом моей жареной плоти.

— Пометьте его хорошенько! Пометьте глубоко!

Я был мясом, которое жарили.

Клеймо прижалось вновь, и кожа затрещала. Запах паленого заполнил ноздри. Меня чуть не стошнило. Клеймо легло еще раз.

Залязгали винты, голову поворачивали, поворачивали, поворачивали, пока сверху не оказалась правая щека.

Три раза слева и три раза справа, так заклеймили меня.

Я кричал и отбивался, но я был связан — и я был их рабом.

А они знали, как обращаться с рабами.

Часть 4

Глава 48

Чтобы вы поняли, почему меня не казнили, я должен немного рассказать о традициях банка мерканта.

Наш мир состоит из мелких королевств, жадных республик, безумных княжеств, ненасытных герцогств и прогнивших империй. Территории между ними кишат бандитами и пиратами. В таких обстоятельствах простительно думать, что единственным законом и способом заполучить добычу может быть сила оружия. Враг убит, его сейф открыт. Его женщины изнасилованы. Вино выпито из его серебряных кубков, поднесенных закованными в цепи детьми, чьи щеки помечены кровью патро, отпечатками окровавленных сапог завоевателей.

Воистину сфаччире.

Так было всегда. По крайней мере, в Наволе. Взгляните, как стал править Наволой калларино, — подобно тому, как парл правил Мераи. И конечно же, семейные сундуки в палаццо Регулаи были вычищены без остатка. Мерио знал все наши тайники, владел ключами от всех наших хранилищ — и с готовностью помогал своим новым хозяевам, чтобы те его не прикончили.

Однако, как и упомянул Мерио в Каллендре, в сейфах нашего банка и палаццо хранилась лишь малая часть богатства. Банка Регулаи торговал со многими странами, и в каждом городе-государстве и королевстве имелись его ветви, со своими партнерами и представителями, с сундуками, и набитыми золотом, и запертыми на два замка.

Банк — это не королевство с армией, не город со стенами и не палаццо с башнями; им нельзя править при помощи меча. Несмотря на внешний вид, банк — это не камень и не деревянные балки. И даже не золото.

Банк — это договорные обязательства.

Враг не может набить карманы обязательствами, не может унести их в свой палаццо и развесить на стенах, словно кабаньи головы. Отец говорил, что наше дело — торговля, а чаще — обязательства, и в этом крылась проблема калларино. Все наши обязательства, все слова, написанные киноварью, все эти хитрые термины, которые я учил в скриптории под присмотром Мерио — леттера ди кредита, ин казо ди гуэрре, Сотто Гли Окки ди Леггус70, — все эти слова, изящно выписанные на нашей особой бумаге и заверенные нашей печатью, которые хранились в гроссбухах и папках, стопках и кипах на полках нашего скриптория, за надежной кованой решеткой. Это было бьющееся сердце нашего богатства.

Это были наши обязательства.

— Поверьте, я оказал вам услугу, — заявил Мерио.

Я почувствовал, как что-то с шелестом скользнуло под мою ладонь.

Бумага.

Я провел по ней пальцами, загнул край, узнал ее. Бумага, которую мы использовали для самой важной банковской переписки. Мои пальцы погладили знакомую поверхность. Она была шафраново-желтой, и в ее текстуре присутствовали тонкие черные, золотые и красные нити. Наши цвета. Эту бумагу изготавливали специально для нас.

— Нет смысла дуться, — сказал Мерио. — Вам следует поблагодарить меня. Я спас вам жизнь.

Метод изготовления бумаги, внедрения нитей, даже ее толщина и текстура были уникальными. Это был один из трех специфических аспектов нашей корреспонденции, разработанных для того, чтобы никто не сомневался в подлинности наших писем. Я не осознавал, насколько хорошо знаю эту бумагу, пока не погладил ее поверхность. Я знал ее не хуже бархатистой мягкости ушей Ленивки. Она пробуждала воспоминания.

Меня окружало эхо прошлой жизни. Закрыв глаза — если бы у меня еще были глаза, — я мог бы представить себя ребенком, окруженным густыми запахами чернил и ветхого пергамента, доносящимся снизу щелканьем счётов...

«Не размажьте чернила», — наставлял меня Мерио.

...И Мерио расхаживает за моей спиной, давая указания.

Вот я сижу за его столом в скриптории, совсем как в детстве, и даже стул напоминает о тех временах, когда я был слишком мал, чтобы сесть на него, и приходилось вставать на колени.

— Значит, оно уже написано?

— Едва ли вы смогли бы сами его написать.

Я поднес бумагу к носу и понюхал. Чернила тоже были уникальными — и тоже вызывали воспоминания. Долгие вечера, проведенные за написанием грязных анекдотов для Филиппо ди Баска в Торре-Амо. Дни, проведенные за вскрыванием восковых печатей и взрезанием конвертов. Исходивший оттуда запах этих самых чернил, обещавших сведения и слухи, отправленные нам несколько месяцев назад.

— Я думал, что мы будем вместе составлять письма, — сказал я.

— Так было проще, — ответил он.

Мерио говорил отрывисто, быть может стыдясь фарса, в котором мы оба участвовали. Теплый воздух коснулся моей щеки — анис и сладкий аромат чая, который он пил. Мерио был рядом, склонился надо мной, как в детстве. Лист забрали из моих пальцев. Мгновение спустя письмо легло на стол. Прямо передо мной, надо полагать.

— Вот, — сказал Мерио. — Это пойдет.

Далеко внизу гремели по камням мостовой телеги. Теплый ветерок, проникший в узкие банковские окна, принес с собой запах сухой навозной пыли. Судя по теплу, день был солнечный. Сколько юных дней я провел в сумраке банка, пока снаружи светило солнце?

— Когда закончим, я был бы рад прогулке, — сказал я.

— Не сомневаюсь, что вы были бы рады множеству вещей. Однако сейчас вы должны радоваться, что нужны калларино и что я объяснил ему Законы Леггуса. А потому не надо сердить его и заставлять ждать.

Теплая, сухая рука Мерио сомкнулась на моей кисти. Он направил ее — най, всю мою руку — так, чтобы она легла рядом с листом бумаги.

— Боитесь того, что с вами сделает калларино, если вы его подведете? — спросил я.

— Меньше тревожьтесь обо мне и больше о себе, Давико. Что было, то было. Ваша обида ничего не изменит.

Рядом со мной на столе что-то зашуршало. Пауза. Снова шуршание. Благодаря долгим часам, проведенным в скриптории, я знал, что сейчас будет. Теплая ладонь Мерио вновь сомкнулась на моей руке. Он повернул мое запястье. Вставил мне в пальцы тонкую шероховатую палочку. Перо. Судя по звуку, его уже обмакнули в чернила.

Рука Мерио вела мою, пока кончик пера не царапнул бумагу.

— Тут, — выдохнул Мерио. — Вот тут. Поставьте свою подпись.

Судя по его сдавленному голосу, он понимал, какой грех мы совершаем.

Вам известна история о человеке, который произносил слова — и изо рта сыпались золотые монеты? И о том, как жадные пленители растерзали его, искромсали ножами, пытаясь добраться до скрытого внутри богатства?

Банк устроен так же.

Вскройте его. Разрежьте на тысячу кусочков. И все равно не найдете источник золота.

По этой самой причине в некоторых странах к нашему ремеслу относились с подозрением: людям казалось, будто золото выплавляется и чеканится в наших хранилищах. У золота не было ни члена, ни влагалища, однако оно все равно множилось. Нумерари писали слова на бумаге — и в банке появлялось золото. Это было противоестественным. Почти магическим.